…баю-баюшки-баю…
Рябина склонилась над ним, а тонкие нити вьюнка вплелись в волосы. И мальчик в своем сне был счастлив. Потом сны ушли.
Совсем.
И стоило бы показаться целителю: такие проникновения не проходят бесследно. Но для этого следовало выйти из квартиры.
А Тельма не могла.
Она боялась.
Она подходила к двери. К порогу. Она знала, точно знала, что за порогом никого нет. И все одно выглядывала в глазок, убеждаясь. И говорила себе, что это — всего лишь шаг. Однажды она даже осмелилась приоткрыть дверь, всего на волос, но из щели потянуло сквозняком, и он породил такой приступ безотчетного ужаса, что Тельма разрыдалась.
А ведь прежде она не плакала.
В тот раз она сидела у двери, которую не просто на засов закрыла, но подперла щеткой, и самозабвенно рыдала, не способная справиться с собой.
Пройдет.
Разум восстановится. Это результат явного дисбаланса силовых потоков, и в госпитале ей бы помогли, но… но она не хочет в госпиталь. Она никуда не хочет…
…она будет лежать и слушать радио.
Многие так и живут.
…она уволится. Потом. Когда сумеет добраться не только до двери, но и до Управления. Если не захотят отпустить, то сошлется на здоровье… здоровье ни к черту, нервы тоже… и тот целитель, он поможет… но это будет потом.
Когда-нибудь.
— …его дело не будет забыто. Беспрецедентный шаг…
Гаррета хоронят… а с остальными, с теми, что остались в подземельях, кто вспомнит обо всех этих людях?
О рыженькой Нэсс, которую Мэйнфорд вынес на руках.
Сначала он вытащил Тельму, но это она плохо помнит, только как вдруг очнулась под дождем и пила этот дождь, сладкий, что газировка. Как смотрела на небо, разукрашенное во все цвета радуги, и мерещилась ей тень Крылатого Змея.
И тогда она была почти счастлива.
А потом Мэйнфорд принес Нэсс.
Рыженькую.
Хорошенькую.
Мертвую.
И, положив рядом с Тельмой, попросил:
— Присмотришь?
Что ей оставалось делать? Она собирала дождь в ладони и лила на рану. В сказках иногда случались чудеса, но здесь Нэсс была мертва. А потом мертвецов стало слишком много, чтобы надеяться. И кажется, Тельма снова лишилась сознания, потому что совершенно не помнит, куда они все подевались.
— …миссис Арейна Альваро, первая женщина, которая войдет в Сенат…
Супруга Гаррета.
Та самая невыразительная девушка, которая примерила мамин перстень. Она получила все, ничего не сделав. Свободу. Власть. И остатки состояния. Наверное, Тельма может разорить ее, предъявив старые векселя, но… зачем?
В этом больше нет смысла.
Ни в чем нет смысла.
О мертвецах забудут. Их спрячут между желтых страниц протоколов, отправят в Архив, пополнив тем самым ряды картонных папок.
…Сандра… больно, что ее нет…
Синтия.
Джонни, мертвый и странно постаревший, будто высосали его до дна…
Нэсс и даже Джаннер, вина которого была лишь в том, что он спал с Джессемин и решил, будто эта старая связь поможет ему больше узнать о Тельме. А ведь если бы не тот разговор на остановке, Джаннер был бы жив… он бы, оскорбленный, не сунулся к Джессемин, и был бы жив…
…Тео, который отец.
…Вельма.
И Тео-второй, чьи остатки разума отравляют Тельму. Это ведь он не пускает ее из комнаты. И нашептывает, что отныне станет частью…
…неправда. Все эксперименты по переносу личности даже на условно чистый разум заканчивались полной диссоциацией в течение нескольких дней. Даже поддержка извне лишь продлевала агонию.
…но эксперименты проводили с людьми.
Альвы иные.
Кровь к крови… кровь красная. Красивая. Разве Тельме не хочется взглянуть? В ее квартире все серо, уныло, здесь так не хватает ярких красок. И что стоит добавить их?
Просто взять нож.
У нее ведь найдется нож?
Не обязательно обсидиановый. Обсидиан, как показывает практика, изрядно устарел.
Нет.
Подойдет и кухонный. Вот этот, для фруктов. Удобная рукоять. Острый.
Нет!
Она не собирается себя резать… не собирается… но холод клинка ласкает кожу на запястье. И тянет… так тянет просто провести линию… одну-единственную…
…а лучше на горле.
Тогда-то все и закончится. Что ее ждет?
Долгая и унылая жизнь?
Тоска, которая в солнечные дни отступает, но всегда возвращается.
Пустота.
Так стоит ли…
— Что ты творишь? — ее руку перехватили, сжали до боли. — Дура!
— Отпусти.
Откуда он взялся?
Как вошел? И почему не отпускает? Почему просто не оставит? Тельма не желает видеть его… никого не желает видеть.
— Убирайся.
Мэйнфорд уйдет.
Сейчас. Или немного позже, но обязательно уйдет, и тогда… предвкушение скорой смерти наполняло душу ее хмельной радостью. И это было настолько ненормально, что Тельма схватила Мэйнфорда за руку.
— Где ты был?
— Прости, — он обнял ее, и жар его тела, его огня, окутавшего Тельму, прогнал наваждение. — Я не должен был оставлять тебя одну.
Не должен.
Права не имел.
И вообще…
— Я… кажется, схожу с ума.
Признание далось нелегко, но Тельма обязана была сказать. Ей самое место в госпитале. Там умеют обращаться с безумцами. Пусть Мэйнфорд отвезет.
Ей дадут таблетку.
Или две.
Целую горсть белых круглых таблеток, вроде тех, которые у нее где-то остались… и Тельма съест их, запьет апельсиновым соком или, быть может, содовой…
— Я тебе не позволю.
Он гладил ее волосы, и вспомнилось, что в ду́ше Тельма не была… а давно не была, дней пять точно. И волосы грязные, слипшиеся. И вообще она выглядит жалко.
— Он во мне… в моей голове и… и это он хочет меня убить. Когда ты здесь, то…
…к ней возвращаются силы. Только обольщаться не стоит. Силы эти — заемные, Мэйнфорда, и как только он уйдет… наверное, Тельма сказала это вслух, если Мэйнфорд ответил:
— Больше не уйду.
— Тебе будет нужно…
— Нет. Я подал в отставку.
— Что?! — она не была готова услышать такое. — А… город?
