– Не могу, понимаешь, – говорил он мне. – Хорошая она девчонка, и вроде люблю я ее, и отец у нее хороший мужик, а вот не могу. Что-то вот здесь мешает. – Он показывал себе на грудь и морщился, изображая то ли тошноту, то ли смертельную боль при инфаркте. – Не могу, ты уж прости.
– А я тут при чем? – спрашивал я, пожимая плечами.
– Но ты же меня так уговаривал, советовал, – говорил он, вздыхая. – Наверное, я идиот.
– Наверно, – говорил я. – Но раз тошнит, то не надо.
– Спасибо, – говорил он, и мы с ним выпивали еще по рюмке.
Обычно все эти разговоры проходили у нас за выпивкой. Потом входила моя жена, и мы переходили на другую тему. Другой темой – а это было уже после окончания университета – был наш родной филфак. Воспоминания, истории, хохмы. Шутки. Жена говорила мне: «И вам не надоело всё время про одно и то же рассказывать?» «Мне, может, и надоело, – говорил я. – Вмешайся, прерви, скажи: хватит. Взрослые уже мужики, хватит хохмить про студенческие года». «Вот когда увижу, что пошли на второй круг, – обязательно прерву». Но до второго круга мы не дошли. Еще от первого оставалась, наверное, половина, а мы стали встречаться всё реже и реже, а потом и вовсе перестали.
Я был поразительно нелюбопытный человек. Вернее, так. Меня интересовало только то, что мне было интересно сию минуту. А всё другое я пропускал мимо ушей и мимо глаз. Поэтому я совершенно не понимал, вернее, не задумывался, почему бедный Леша не хочет жениться ни на Региночке, ни на Тонечке. Хотя заметить это можно было. Он очень страдал от того, что – ну, не то чтобы хуже других, но какой-то не такой, не из того инкубатора, из отряда № 8 или как еще вам объяснить – он действительно считал себя хуже других и пытался бороться с этим по-своему. Способ борьбы был такой – не иметь никаких серьезных дел с теми, кому живется лучше, чем ему. Социальный барьер для него был очень глубоким, очень внутренним, очень выстраданным и затверженным препятствием.
Хотя, казалось бы, он безо всякого блата поступил на наш очень престижный факультет. Его отправили учиться за границу. В него была влюблена, как сказали бы в старину, девушка из высшего света – и он, ну просто как князь Степан Касатский еще до того, как стал отцом Сергием, вполне мог строить такие планы – войти в высший свет, женившись на аристократке. Но отец Сергий, то есть Степан Касатский, был все-таки князь, хоть и небогатый и непридворный, а Леша был мальчиком из коммуналки в деревянном доме на Оленьем Валу, сыном матери-одиночки, и это, наверное, по его собственному мнению, должно было определять всю его дальнейшую жизнь. Может быть, когда-то в школе, например, он получал обидные щелчки по носу. Может быть, его не один раз ставили на место. Может быть, его приманивали, дразнили, а потом отталкивали – не знаю, но что-то наверняка было. Потому что, когда дочь министра Тонечка, получив от него отказ – нет, вы только подумайте! не она ему отказала, а он ей! – так вот, когда Тонечка, погоревав, завела роман с целью замужества с каким-то аспирантом, приезжим из дальней российской провинции, с какой-то смешной фамилией вроде Глухобабин или Худотелкин, и с каким-то несуразным именем, то ли Поликарп, то ли вовсе Полиевкт, – завела этот роман и предложение приняла как будто бы нарочно, как будто чтобы доказать, – о боже, как мой бедный Леша это обсуждал! Сколько хохота, сколько сарказма, сколько презрения было вылито на головы ничего не подозревающих Тонечки и ее счастливого жениха Поликарпа Глухобабина, он же Полиевкт Худотелкин! Ах, как смешно Алеша изображал свадьбу с гармошкой, знакомство Тонечки и ее высокопоставленного папы с дремучими родственниками! Как хохотал, говоря, что она свою звучную и знаменитую в Москве фамилию сменит на Глухобабину-Худотелкину. А дети у них будут Поликарповичи и Поликарповны. Ехидству, иронии и просто здоровому смеху не было конца.
Я, конечно, должен был сказать ему: «Милый, что ж ты наделал? Ведь ты просто завидуешь Глухобабину. Ведь он занимает твое место в Тонечкином сердце, в Тонечкиной семье, в Тонечкиной койке. И ты это чувствуешь, и поэтому так бесишься и исходишь желчью. Давай-ка быстренько звони, вот прямо сейчас. Звони своей Тоньке, проси прощенья. А если она трубку бросит, езжай к ней домой, дежурь у нее под дверью, на колени бросайся, а Худотелкина я беру на себя. Мы с ребятами его поймаем, самовар начистим, а для верности яйца вырвем». Но я этого не сказал своему дорогому другу, да и кто я такой, чтоб подавать такие советы? Да и он бы не послушался, конечно. А может быть, даже обиделся бы вдобавок не только на Тонечку и судьбу, но еще и на меня.
А может быть, наоборот.
Никогда не знаешь, что лучше: сказать или промолчать, шагнуть вперед или отойти в сторону, крикнуть: «Заткнись» или прошептать: «Говори, говори».
Опять эти проклятые пять секунд дугового градуса. Опять этот чертов миллиметр, на который сдвигается прицел, из-за чего снаряд может попасть вместо цели в чисто поле, а поезд может приехать вместо Таллина в Ригу, а то и в Вильнюс.
Но иногда очень хочется проверить.
Если бы у меня была возможность прожить еще одну, а лучше две, а еще лучше – пять жизней, я бы ни в коем случае не становился другим человеком. Не стал бы офицером или священником, как я мечтал в молодости, не женился бы на девушке, в которую был влюблен в седьмом классе, не уехал навсегда за границу, что мне не раз предлагалось, а в какие-то минуты хотелось, – нет. Я прожил бы ту же самую жизнь, а еще лучше – несколько тех же самых жизней, но с крохотными, буквально микрометрическими поправочками, чтобы посмотреть, что получится. Например, я бы обязательно уговорил своего друга Лешу помириться с Тонечкой, выпросить у нее прощения за оскорбительный отказ жениться, и посмотрел бы, как развернется его жизнь. Хотя не знаю, может быть, мне пришлось бы в этом раскаяться. Может быть, помирившись с Тонечкой, он бы отправился к ней и ее родителям на праздничный обед делать официальное предложение, в костюме и с букетом алых роз, и, подходя к ее дому, попал бы под машину. И получилось бы, что я во всём этом виноват. Так что не надо жить две жизни, а если у кого-нибудь вдруг такое выпадет, то мой совет: попробуй прожить совсем другую жизнь. И не экспериментируй с этими самыми секундами дугового градуса.
Мы с Лешей ходили пить пиво, пропивать его неудачную любовь. В баре, в типичном околопляжном баре, с большими деревянными столами и тяжелыми скамейками, над стойкой из дерева была вырезана морда какого-то крупного представителя семейства кошачьих, но точно не льва. И сверху латинскими буквами было написано Bars. И я сказал Леше: «Этот бар называется „Барс?“» – и показал на эту рожу – то ли леопарда, то ли в самом деле барса. Да и какая между ними разница? «Этот bars называется „Leopards“ или „Tigeris“, – сказал Леша. – Ты что, совсем мозги пропил? Забыл, что в латышском языке существительное мужского рода в именительном падеже всегда кончается на „с“? Поэтому „бар“ по-латышски будет „bars“», – сказал он. Мне стало стыдно, потому что если этого я и не знал, то все равно знать был обязан, потому что уже получил свою четверку за введение в сравнительно-историческое изучение индоевропейских языков. «Меня эта рожа смутила», – сказал я, показав на деревянного барса, то есть тигра. «Будем учить тебя латышскому языку», – сказал Леша. Сам он латышского языка не знал, только несколько фразочек, но познакомил меня с каким-то парнем, который писал на картонках – на изнанках сигаретных пачек – разные полезные слова и выражения, типа: «что это такое?», «как вас зовут?», «спасибо-пожалуйста» и, разумеется, самый главный вопрос: «пиво есть?». С одной такой картонкой вышла замечательная история.
