– Хорошо. Я, в принципе, согласен. Но я должен позвонить, посоветоваться со своим кардиологом. С профессором Груздевым. Может быть, слышали? Заведующий кардиореаниматологией Центральной клинической больницы Управления делами Президента.
То есть, на столе лежа, я не упустил похвастаться.
– Как же, как же, – говорит доктор Ансабергс. – Конечно, слышал! Известное имя! Но только вам главное – успеть.
– В каком смысле? – говорю.
– В обыкновенном, в прямом, – отвечает доктор Ансабергс.
И тут руки в перстнях снова потянулись ко мне из апельсинового тумана, и снова я услышал тихое лопотание: «Иди к нам, иди к нам!» Снова золотисто-оранжевый туман начал сгущаться – и вдруг я увидел себя как будто откуда-то сверху, нет, не совсем сверху, не из-под потолка, но всё равно сверху. Как будто бы я сижу на той каталке и смотрю на свои ноги. Но я же не сидел, я лежал пластом – но всё равно, вот так будто бы сверху я увидел, как к моим бокам приставляют бежевые утюжки электрошока, и доктор командует: «Отойти! Разряд!», и мое тело подпрыгивает, как лягушка, которую мучают электричеством на уроке биологии. Это было довольно больно. Я чувствовал эту боль, хотя, повторяю, смотрел на это как будто со стороны.
– Пошел, – сказал доктор. – Пошел, пошел!
Я открыл глаза, и он закричал:
– На меня смотреть! На меня смотреть! Глаза не уводить! На меня смотреть внимательно! На мою руку смотреть! Глаза не уводить! Кто я? Кто я?
– Врач, – сказал я.
– Как меня зовут?
Я вспомнил, что после первой асистолии, когда я спрашивал, правда ли я отрубился, мы познакомились. Я сказал ему свою имя и фамилию, и он тоже представился: Янис Ансабергс.
– Кто я? Как меня зовут? – кричал он мне.
Я вспомнил и сказал:
– Доктор Янис Ансабергс.
– Labi, – сказал он.
То есть по-латышски – «хорошо».
Мне надели на нос кислородную маску и повезли в какую-то другую комнату. Через несколько минут доктор снова ко мне пришел, сел на стул около каталки и вытащил из кармана какую-то штучку, похожую на старинный серебряный рубль, но не совсем круглую. «Вот это, – сказал он, – я вам вставлю в грудь. Это называется кардиостимулятор. Это будет как кучер для вашего сердца. Если оно вдруг снова начнет биться очень медленно или остановится совсем, он, как кучер лошадь, тихонечко хлыстиком щелк, и оно заработает снова. Подержите его в руках, возьмите».
Оля потом рассказывала, что она спросила доктора Ансабергса, обязательно ли делать операцию. Можно ли обойтись без нее? Он сказал:
– Ну, во-первых, это не настоящая операция. То есть, конечно, операция, но маленькая. Мы же не будем залезать под ребра в грудную клетку. Это я сделаю меньше чем за час. Может быть, даже за полчаса. А насколько обязательно? Ну конечно, он сейчас отдышится, и я могу его выписать. Прямо через час или два. Никто не знает, когда будет следующий раз. Может быть, никогда не будет. Может быть, через десять лет. А может быть, я вас выпишу, вы выйдете на улицу, дойдете до такси – и всё. И не успеете, врач не успеет добежать. – Тут он засмеялся и сказал: – Ну и что, вы знаете, что люди скажут? Вы вообще-то представляете себе, что скажут люди?
– Что скажут люди? – спросила Оля.
Она-то, конечно, ожидала, что он скажет: вот, мол, люди вас осудят за то, что вы отговорили мужа ставить стимулятор.
Но нет. Доктор Ансабергс имел в виду нечто совсем другое.
– Вы знаете, что скажут люди? – в третий, наверное, раз повторил он. – «Ну что, ну умер. Ну да, не восемьдесят пять лет, но ведь и не молодой. Совсем не молодой. Почти шестьдесят! Ну что же, пожил, пожил», – сказал он с ударением на «и». – «Ну пожил, ну нормально. Ну пожил, ну достаточно. Ну пожил человек, ну и умер» – вот что скажут люди, вы понимаете?
– Понимаю, – сказала Оля. – Будем ставить.
– Тогда готовимся к операции, – весело сказал доктор Ансабергс.
Операция действительно была очень быстрая, и мне было совсем не больно. Мне было жалко только, что между моим подбородком и грудью поставили небольшой валик из простыни, так что я, как ни вывертывал глаза, не мог разглядеть, что там выделывает доктор Ансабергс у меня под ключицей. А попросить снять эту ширмочку я не решился. Подумал, что меня сочтут храбрящимся пижоном, которому зачем-то непременно надо глядеть, как доктор в нем ковыряется. Правда, в никелированной раме большой лампы всё отражалось, но очень выпукло и кривозеркально, так что я ничего толком не разглядел. А доктор Ансабергс, взрезая мне кожу под ключицей, сказал: «А сейчас мы будем с вами разговаривать!» – и очень подробно расспрашивал меня о московской жизни, об улицах, театрах, ценах и прочей ерунде. Очень было забавно, как он прикручивал к кардиостимулятору кабели, которые через полую вену шли к самому сердцу и слегка его касались. Он взял маленький динамометрический ключ, то есть ключ, который указывает необходимые усилия закручивания гайки, чтоб прикрутить этот кабель как надо, не недокрутить и не перекрутить. Динамометрический ключ слегка трещал, как и положено такому ключу. Потом ранку заклеили пластырем и сверху положили тяжелый ледяной пресс. Вставили в локти капельницы, по-моему, две, точно не помню, и вывезли из операционной. Снаружи меня встречала Оля. Она помогла мне вместе с санитарами уже в палате перебраться с каталки на кровать.
С кровати я встал уже вечером. Ходил в туалет, катя за собой капельницу и чуть-чуть прикручивая ее кран, чтобы кровь из вены не полилась обратно. Так меня научил сосед.
Сосед у меня старик лет семидесяти. Он пришел на смену кардиостимулятора, поскольку эта машинка рассчитана примерно на десять лет. Потом садится батарейка, и надо всё по новой. Это был совершенно простецкий старик, по виду – рабочий или моряк, широкоплечий, с тяжелым складчатым затылком. Неразговорчивый, как и положено латышам во мнении русских.
Но иногда он по-русски бормотал что-то вроде «старость – не радость» и размышлял вслух, доведется ли ему еще раз стимулятор менять, или это уже последний раз, и что надо к сыну съездить – ну, в общем, какая-то ерунда, мелочь. Палата была трехместная. Мы там были вдвоем, но через день появился еще один человек. Ради той же процедуры. Высокий, красивый, совсем не старый силач, мускулистый и загорелый. Он заговорил со стариком по-латышски, а мне просто сказал «labdien», что значит «здрасьте». Они довольно много разговаривали с тем стариком, иногда спорили, иногда хохотали, а на меня совершенно не обращали внимания. Как будто меня не было. Я думал: вот черт, выпишут старика (а его должны были выписать буквально завтра), и как я с этим голубчиком буду общаться? Может быть, он по-русски вообще не понимает?
Но зря я беспокоился. Как только старик собрал свою сумку и вышел из палаты, красавца-силача как будто переключили. Он тут же заговорил со мной на очень чистом русском языке и вообще оказался компанейским парнем. Рассказывал, как был мотористом на рыбацком судне, как играл в волейбол за какую-то сборную, как однажды выбил себе большой палец, принимая какую-то пушечную подачу, а поскольку заменить его было некем, ему прямо в руку, в самую кисть вкололи какое-то мощное обезболивающее и снова вытолкнули на площадку. «Вот тут я понял, что такое нравы советского спорта!» – сказал он мне.
