Ситуация накалилась. Переговоры все еще ведутся, и представители ортов
[120] на этих переговорах все еще пытаются оставить себе пути для отступления, а это явно указывает на то, что бунт все-таки еще не достиг той степени, когда повернуть назад будет невозможно для обеих сторон. Обнадеживает то, что на встречи они являются по первому же зову, но удручает то, что встречи эти хоть и все чаще, но все бессмысленней: похоже, прямое столкновение все-таки неизбежно. Уходить под крылышко австрийского герцога всецело гельветы, как нам кажется, не намерены, однако в мысли отщепиться от Империи утверждаются все более и более.
Последнее донесение настигло меня уже в пути, и, судя по нему, все вот-вот решится либо так, либо иначе, ибо этот затяжной пат уже надоел и наследнику, и главам ортов, и австрийскому герцогу. Войска его уже открыто собрались на границе, заняв недвусмысленные позиции, и прямое столкновение, похоже, неминуемо и близко. Для всех трех сторон, помимо прочего, это дело репутации, как ты сам понимаешь.
Повторяю еще раз: о присутствии Каспара в Гельвеции не говорит ничто, ничто на это не указывает, местные вполне обошлись и собственными бунтарями, в коих недостатка, увы, нет. Завершив дела в Бамберге, настигай нашу группу. Езжай в Магдебург – или мы будем там с более точными сведениями, или уже с девочкой на руках и Каспаром в кандалах, или там будет тебя ждать оставленное мной письмо с дальнейшими указаниями. Не дури, Курт. Хотя бы сейчас оставь свою привычку все решать наперекор. Гельвеция – не твоя цель».
* * *
– И ты, прочитав это, направился в Гельвецию, – подытожила Нессель, и Курт молча кивнул.
Письмо, врученное ему курьером Конгрегации накануне гибели Хальса, он пересказывал по памяти – и оригинал, и расшифровка были давно уничтожены; предписания не требовали этого однозначно, однако ситуация, по мнению Курта, вносила в оные предписания свои коррективы…
– Отец Бруно нашел следы Альты под Магдебургом, – стараясь говорить спокойно, продолжила Нессель. – Ты сам говорил, что с ним на поисках лучшие, и они отыскали этого человека именно там. Почему же сейчас мы – здесь?
Курт невольно проследил взглядом за ее рукой, указавшей вокруг, на озаренные солнцем холмы, кое-где покрытые редким лесом, на близкие Альпы, окутанные туманом, на невероятно, ярко, какую-то ненатурально зеленую для разгара сентября траву… Трава сияла зеленью лишь там, на холмах; здесь, поблизости от дороги, она была смята и вытоптана сотнями ног, копыт и колес – отряды армии Фридриха исправили ландшафт по-своему, пусть и ненадолго, но заметно. Когда все успокоится и войска уйдут, следующей весной знаменитые альпийские травы снова вытянутся, укрыв землю, и почти исчезнувшие сейчас стада вернутся на привычные пастбища. Там, позади, где на присутствие войска под предводительством наследника Империи указывали лишь дотошные патрули, земля уже торопливо поднимала последние зеленые стрелки взамен вытоптанных, а пастухи осторожно возвращались к привычной жизни. Как Курту было известно совершенно точно, указания насчет возмездия за мародерство и попытки бесчестного отъема чего бы то ни было у населения Фридрих фон Люксембург всегда давал четкие, недвусмысленные, а надзор за соблюдением оных был жестким, если не сказать жестоким…
– Потому что я знаю, что Каспар в Гельвеции, – ответил Курт твердо, и ведьма снова разразилась тяжелым вздохом.
Минуту она ехала молча, глядя на то, как медленно уходит земля под лошадиные копыта, и, наконец, устало спросила:
– Ты расскажешь хотя бы теперь, почему ты так решил и что нам делать? Если я правильно понимаю своими неучеными мозгами то, что тут происходит, мы ввалились прямиком в войну.
– Еще нет, – вздохнул Курт, исподволь бросив взгляд вдаль, – и надеюсь, что ее еще возможно остановить.
– Рассказывай, – уже уверенней и строже потребовала Нессель. – Раз уж я здесь и так или иначе буду в этом замешана – я хочу знать, в чем именно. После всего, что мне уже пришлось пережить, увидеть и услышать, вряд ли то, что ты скажешь, будет такой уж тайной.
Курт невесело усмехнулся; поспорить тут было не с чем: ведьма, к его немалому удивлению не повредившаяся в уме после всего случившегося в Бамберге, de facto стала полноправным участником дальнейшего дознания, присутствуя в том числе и на допросах Ульмера, и на собраниях следователей в качестве уже признанного expertus’а. Ван Ален же на оные заседания и допросы особенно не рвался, явно стараясь поменьше попадаться на глаза служителям Официума. Охотник удовлетворился пересказами Курта и, получив достаточные, по его мнению, разъяснения по делу, спустя два дня покинул город, взяв с майстера инквизитора слово, что тело его брата будет сожжено. «Охотничьи правила, коим не одна сотня лет, Молот Ведьм, – пояснил он в ответ на осторожное недоумение. – И правила не обрядовые, не ересь это, успокойся. Предосторожность, не более, – дабы потом не пришлось, не дай Бог, убивать своих же еще раз».
Райзе на переданную ему просьбу лишь пожал плечами, отдав требуемые распоряжения, и лишних вопросов задавать не стал. Бывший сослуживец, а ныне начальник вообще вел себя довольно сдержанно, исполняя, по большому счету, роль скорее официального прикрытия для всего, творимого Куртом, на усмотрение которого и было оставлено все дальнейшее расследование.
Ратманы, чудом уцелевшие в день пришествия Ангела, и вовсе прониклись тихим смирением, покладисто и молча исполняя все повеления майстера инквизитора и не переча уже ни в чем. О горожанах нечего было и говорить – Бамберг как никогда был похож на огромный полупустой монастырь, заполоненный кающимися преступниками. Случайно встречаемые на улицах прохожие либо прятали глаза, начиная с внезапным интересом рассматривать землю под ногами, либо, напротив, вцеплялись взглядами в Курта, будто ожидая от него приказа прямо здесь, посреди улицы, пасть на колени и покаянно бить ту самую землю лбом, и судя по этим взглядам – подобное указание было бы исполнено каждым и с готовностью.
Город опустел и затих – даже средь бела дня те самые случайно встреченные горожане были явлением редким, и не только потому, что большинство из них предпочитало сидеть по домам: согласно подсчетам рата и Официума, день пришествия многоокого Ангела пережили менее двух тысяч человек. Растерзанных и затоптанных тел по всему Бамбергу было столько, что для их погребения пришлось освящать землю за пределами города; погибших хоронили в буквальном смысле бок о бок, плотными рядами, а порой и укладывая в одну могилу по двое или трое, если удавалось опознать убитых как принадлежащих к одному семейству, и все равно подле города раскинулось огромное мертвое поле. Никаких более казней или прочих кар, посовещавшись, решили не производить: внушение горожанам и так было сделано доходчивое, раскаяние вследствие этого бамбержцев одолело искреннее и полное, а опустошать полностью и без того почти вымерший город идеей было скверной.
