По дороге они разговаривали. Впрочем, было бы правильнее сказать, что говорил Винсент. Собака слушала. Часто, заинтересованная рассказами о дружбе с Тео, о его предстоящей свадьбе и неудачах Винсента с продажами, Собака догоняла Винсента, и тогда они шли рядом.
– Я написал уже, наверное, полтысячи картин, – говорил Винсент, поворачивая на ходу голову к своей невольной спутнице. – Тебе, конечно, трудно понять мое разочарование, поскольку ты не пишешь. Но ты пойми: человек не должен питаться из мусорных ящиков и жить за счет брата всю жизнь. Или ты имеешь что-то возразить?
Собака шла и молчала. Лишь изредка трясла башкой, отгоняя назойливую муху.
– Чтобы выпить чашку хорошего кофе, кофе, который не пахнет каштанами по причине скверности своей, я вынужден заплатить один франк. Обед у мадам Жину стоит три. – Винсент шел и показывал Собаке свои расчеты на пальцах. – Но это все ерунда, если учесть, что хозяину дома я вынужден каждый месяц выкладывать тридцать пять! А краски? Холст?.. Боже мой, иногда краски и холст присылает мне Тео, но это едва ли половина того, что мне нужно, чтобы не спать при похожем на светлячка огоньке лампы… Я не стою и франка, и это меня, признаюсь, угнетает… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Винсент свистнул, и Собака подошла.
– Мы идем писать кипарисы. Если ты не готова сидеть не шевелясь несколько часов – пошла прочь.
Собака облизнулась, стукнула тяжелым хвостом по тротуару и отвернулась.
– Тогда идем.
Через полчаса он и Собака были забросаны камнями. Пяток мальчишек, давясь от смеха, кричали ему:
– Урод безухий, продай шапку!
Шапка Винсента, которую он надел зимой, получив посылку от отца, и все забывал снять из-за бешеных мистралей – купить шляпу не было денег, оказалась одной из тысячи причин, вызывающих желание швырнуть в Ван Гога гнилым помидором или камнем.
Зарычав, Собака подалась вперед.
– Не обращай внимания, это дети, – тихо сказал Винсент, уводя глаза от бликующих окон и прикрывая лоб рукой. – Всего лишь дети. Сейчас они глупее тебя.
Брошенный неумелой рукой камень отскочил от стены, угодил Винсенту в висок и рассек бровь. Собака сошла с ума от ярости.
– Ты не можешь их судить сейчас, – прикрикнул Винсент, охлаждая пыл Собаки. – Пройдет время, и кто-то из них станет Тео. Другие вырастут в доброжелательных, имеющих привычку смеяться над чужими неприятностями жителей Арля. Однако сейчас невозможно сказать, кто из них примет облик доброго, расточительного, когда речь идет о помощи близкому человеку, Тео. Потому не суди…
Но Собака ринулась вперед. Теория спутника пришлась ей не по душе. Ей было точно известно другое – камень не может бросить друг. На такое способен враг. А бросив единожды и не получив отпора, он сделает это вторично – так думают все Собаки, был уверен Винсент. Этим они и отличаются от людей… И Собака, царапая когтями камни мостовой, обрушила свое мощное тело на детей.
Бросив ящик и мольберт, Винсент метался, успевая вперед нее всякий раз, когда та настигала очередного мальчишку. Он кричал сошедшей с ума бестии злобные слова, и когда та переводила кровавый взгляд на следующего, перебегал улицу и, закрывая парнишку собой, просил Собаку оставить свои намерения. Собака не должна навредить ни одному из них…
Первый удар он получил через минуту после того, как обезумела Собака. Невысокого роста, в расстегнутой до пупа рубашке, с перекошенным лицом арлезианец, изловчившись, ударил Винсента чем-то тяжелым по голове. Еще через минуту улицу запрудила толпа людей. Винсент испытывал непреодолимое желание встать, но каждый раз, когда он пытался это сделать, на его голову, тело и ноги обрушивались новые удары.
– Запереть скотину и вызвать полицию!.. – слышал он над собой.
– Это должно было случиться!..
– Так камни бросали…
– Никто не бросал, дети шли на рынок!..
– Он шел мимо… Ему не было дела до них…
– Это вы называете – не было дела?! Посмотрите на наших детей!.. Они плачут от страха!..
– Добейте его к чертовой матери… – Винсент напряг память и вспомнил, что этот голос принадлежит Полину…
– Самосуд не для людей! Немедленно вызовите полицию, Жак, направьте к комиссару своего сына, он, слава богу, не испытал этого ужаса!..
– Мой сын не целится камнями в людей, оттого, наверное, и остался невредим.
– Немедленно полицию, а этого – запереть до прибытия!..
– Все – к мэру!
Почувствовав боль в заворачиваемых за спину руках, Винсент шептал:
– Только не трогайте мои краски, я умоляю вас… Они не виновны…
Темное помещение полиции Арля. Темное в той части, где расположена сваренная из полудюймовых прутьев клетка для задержанных. Она находится в углу огромной, освещаемой засиженной мухами лампой комнаты. Лампа стоит на столике перед входом, и круг света ее, как разошедшееся в танце платье, шевелился мириадами пылинок, словно микробами, но не достигал клетки. Стоя у дверей, любой вошедший испытывал затруднения, если брал себе за труд рассмотреть лицо сидящего в углу человека. Посетители в это заведение – клетку попадали нечасто. Последний раз здесь сидел натурализовавшийся испанский французский Торрес. Он бил жену, посуду, баклуши, призывал французскую армию начать с ним войну, немузыкально пел королевский гимн и утверждал при задержании, что является потомком Кортеса. Намекал, что дома остались пара черепов инков. Золотых, разумеется. После протрезвления плакал, клялся в верности республике и просил не запирать его в Бастилии. Перед ним побывал на отшлифованной за полвека задницами правонарушителей скамье насильник по имени Франсуа, фамилии которого никто так здесь и не выяснил. Он был отправлен в Париж для участия в расследовании очень похожих на совершенное в Арле преступлений. Это случилось за три месяца до задержания Торреса. Теперь на скамье сидел Винсент.
У него забрали трубку, платок, табак и два франка – все, что к моменту ареста Винсент имел. На столе перед клетью стоял его ящик, лежал мольберт и шапка. Полчаса полной тишины.
Наконец дверь в комнату распахнулась. Комиссар Деланье вошел, держа под мышкой толстую папку. Бросив не очень-то дружелюбный взгляд на Винсента, он хлопнул папкой по столу, вынул платок и промокнул покрытый потом лоб. Потом взобрался на угол стола и свесил ноги. Маленький человек, он был похож на замерший на краю стола мячик.
– Плохи дела, мсье Ван Гог. Вы одурели?
Сглотнув комок, Винсент промолчал.
– Вы намереваетесь со мной разговаривать или мне запереть вас здесь на неделю?
– Мне трудно отвечать на ваши вопросы, господин комиссар.
– В чем же проблема?
– Я плохо помню события.
– Это не алиби, – вздохнув, пробормотал Деланье и стал рыться в карманах в поисках сигары. – Зачем вы напали на детей?
