– Я бы не хотел, чтобы недостатки эти возобладали над вашими достоинствами, Голландец, потому что дело, о котором мы сейчас заговорим, не терпит ошибок.
– Тогда, быть может, сразу и быка за рога? Потому что я и чай, признаться, не люблю. Предпочитаю свежевыжатые соки и простую воду.
– Вы правы. К делу. Вы курите?
– Нет. Это вредно для здоровья. Но терпим к курящим. Так что если вы хотите в моем присутствии убить пяток минут жизни, извольте, – и Голландец улыбнулся. – Так в чем же суть дела?
– Что вы знаете о Ван Гоге?
– Все.
Евгений Борисович растерянно наблюдал за тем, как Голландец, вынув из кармана чупа-чупс, стал сдирать с него ярко-красную обертку.
– Не слишком ли самонадеянно отвечено? – тихо полюбопытствовал он.
– Как спрошено, так и отвечено. – Голландец сунул леденец в рот и поднял глаза на хозяина дома. Пытаясь понять, какие чувства он вызвал своим ответом, он не находил ничего, кроме озабоченности тем, как бы Голландец не подумал, что Евгений Борисович ему верит. Человек, живущий в особняке за двадцать миллионов долларов, на работе своей, приносящей ему доход, выглядит, конечно, иначе. Скорее всего, подумал Голландец, этот мальчик – деспот. Только что расцветший бутон цветка помидора, рядом с которым загибается вся растительность вокруг. Помидор подминает под себя все цветущее, позволяя лишь развешивать рядом бледные худосочные листья. Вот и складочка вертикальная меж бровей пролегла. На работе она напряжена, и в приемную его заходят, не в силах избавиться от непреодолимого желания оттуда побыстрее выйти. Но здесь, дома, оказавшись перед лицом неизбежности, которую не задавишь юной, разглаживающейся от удивления складкой на лице, он выглядит иначе. Как и положено молодому человеку, прожившему четверть века. Мальчик, безусловно, умен, но беззащитен.
– Послушайте, поскольку алгоритм нашего разговора затягивается, – подумав, куда девать чупа-чупс, Голландец положил его на блюдце, – вы сейчас предпринимаете попытки меня заинтриговать. Подвести к теме способом, который устарел в годы моей юности. – Голландец встал и снова направился к западной стене. – Что я знаю о Ван Гоге, спросили вы? Я ответил – все. Это значит, что я знаю все его известные искусствоведам картины. Естественно, если какое-то из полотен до сих пор находится где-нибудь в курятнике, что в свое время случилось с «Портретом доктора Рея», то она неизвестна экспертам. Получается, что неизвестна и мне. Вчера вы сказали, что речь идет о картине. Сейчас спросили о Ван Гоге. Стало быть, тема нашего разговора – неизвестная картина Ван Винсента, которую у вас похитили… Вот это не Германов, – Голландец пощелкал пальцем по раме одной из картин. В зале раздался вульгарный стук ногтя по лакированному дереву. – И не Зулябин. Это жалкая попытка имитировать Ван Гога кем-то из мне неизвестных. А я-то все думал, что меня раздражает на этой стене? Можете подарить ее какой-нибудь воинской части. Но только, упаси боже, не детскому саду. Нации нужны здоровые дети.
– Это я писал.
Голландец с улыбкой развернулся.
– Думаете, начну извиняться?
– Не думаю.
– Правильно делаете. Каждый должен заниматься своим делом. Пусть картины пишет Германов, если уж другим образом заработать себе на хлеб не может. Но вернемся к Ван Гогу. – Голландец занял выжидательную позу.
Еще усаживаясь, он исподлобья бросил взгляд на Евгения Борисовича. Убедившись, что попутные темы, как то: чай, курение – исчерпаны, он скрестил руки на груди и, уже не стесняясь, вперил пронзительный взгляд в хозяина дома.
– Видимо, мне нужно начать с самого начала, господин… Голландец. – Евгению Борисовичу было рекомендовано обращаться к гостю так, и он сейчас чувствовал себя неловко от необходимости выполнять это правило. Выглядело все как-то забавно, несерьезно.
Напольные часы в углу залы начали бить. Издаваемый двухсотлетним хронометром звук немногим отличался от перезвона любого благовеста Московской области. Слава богу, подумал Голландец, не меняя выражения лица, что сейчас всего лишь два. Но когда часы ударили в третий раз, он понял, что стучать им еще девять. Это пошло на пользу разговору. Евгений Борисович чуть обмяк, выжидая, и успокоился.
– В сорок пятом году прошлого века моего деда, возвращавшегося из Берлина, занесло во Францию. По неинтересным нам сейчас причинам он там сначала задержался, а потом остался. Потому что возвращаться было глупо… Там он встретил любовь, женился и осел, пустил корни. У него была мастерская по изготовлению мебели. В шестидесятом родился мой отец. Он почти не говорит по-русски, продолжает во Франции дело деда. Но в России у деда осталась жена…
– Ты посмотри, – ухмыльнулся Голландец, – какой неожиданный курбет. Действительно, возвращаться деду было глупо.
– Не иронизируйте, – Евгений Борисович нахмурился. – Война тогда поломала много судеб…
– Но не вашего деда, – отчего-то заупрямился Голландец. – Впрочем, простите, я вас слушаю.
Молодой человек кашлянул, потер ладонью о ладонь и, глядя в пол, снова заговорил:
– Не знаю, совесть растревоженная тому причиной была или размолвка с женой-француженкой, которая, как и муниципалитет Марселя, даже не догадывалась о браке деда в СССР, да только в один прекрасный момент он оказался в Союзе.
– А что же его французская жена?
– Еще до отъезда деда ей сильно нездоровилось и она слегла в больницу.
– Какую больницу?
– Не знаю, что-то с почками. А дед вернулся в Союз. С собой он привез меня и большую сумку вещей.
– Он вас выкрал?
– Совершенно верно, – Евгений Борисович кивнул. – В три года от роду я оказался с ветреным дедом в стране, где у нас не было ни жилья, ни средств к существованию.
– Вы сказали – ветреным дедом?
– Разве человек серьезный поедет в конце восьмидесятых в СССР, да еще с трехлетним внуком на руках?
– Дальше, – попросил Голландец.
– Но он вернулся не просто в СССР, из которого сорок лет назад бежал. Он вернулся к бабушке.
– Так…
– И с восемьдесят восьмого года до минувшего понедельника они жили вместе.
– А что случилось в понедельник?
– Дед умер.
– От чего?
– Странный вопрос. От старости. От чего же еще умирают люди в девяносто лет?
– Иногда в девяносто умирают от топора в голове. А бабушка?
– Бабушка еще жива. Она-то и стала причиной того, что я десятый день не нахожу себе места.
– Это как-то связано с картиной?
– Стал бы я приглашать вас, если бы нет. – Евгений Борисович повел плечами, словно рубашка под пиджаком прилипла к спине. – Перед смертью, в течение недели, дед рассказывал бабушке о своей жизни во Франции. Он, видимо, чувствовал, что отдает концы.
