Она явно вспоминала это с удовольствием. Надо же, какие глубины скрываются в добрых женских душах. Я вылез и через покрытую изморозью крышу машины крикнул ей вслед:
– Ты тоже молодец, я ни разу не заметил, чтобы ты громко зевала.
Она оглянулась, махнула рукой.
– Ты делаешь нужное дело. Я хотела бы, чтобы у тебя получилось.
Это было почти уже признаком моего непрофессионализма. Или она гораздо умнее, чем кажется? Впрочем, может, и умнее, сколько у нее языков, вроде бы три?
Дверь хлопнула с таким деревянным, глухим звуком, что я поежился. Не могу этого объяснить, но почему-то я был уверен, что не забуду эту девушку. И запомню ее именно такой, расслабленной, довольной, чуть выпившей, рядом со своим подъездом, откровенно потешающейся над кем-то, кто считал ее не очень далекой.
В машине было тепло. Я подождал немного, минуты две, убедился, что мама в окне пропала в глубинах квартиры и на кухне загорелся свет. Потом поехал, пока все было в порядке.
Пока? Что значит пока, спросил я себя? Так и будет. Это не очень сложное дело, и может, все мои предчувствия – бред стареющего оперативника, которому пора думать о тихой гавани, о бумажной работе, о женском обществе, наконец.
Кстати, о тихой работе. Я достал записку, свой сотовик и позвонил Сэму. Вернее, Самуилу Абрамовичу Брееру, фотографу Прилипалы, одному из друзей Веточки.
Мне ответил суховатый, явно не очень трезвый голос, но странное дело, от него веяло теплом и участием, он вызывал только самые положительные чувства.
Я назвал себя, сказал, чем занимаюсь, и выразил желание встретиться. Сэм выслушал, потом очень кратко ответил:
– Приезжайте. Я не сплю.
И я поехал куда-то на Юго-Запад, потом еще довольно здорово вбок, а когда доехал, было уже крепко за одиннадцать. Я же ехал не очень быстро, чтобы не нарваться с запахом на какого-нибудь ретивого гаишника. Тут даже удостоверение могло не подействовать.
Бреер встретил меня в тренировочных штанах и в несвежей футболке. Почему-то представилось, что минутой ранее в этой самой футболке он таскал старческими руками пудовую гирю и пыхтел, добровольно потея. Кроме того, от него несло вермутом, причем не «Чинзано», а самым что ни на есть примитивным.
Ничего не спрашивая, даже удостоверения, он провел меня на кухню и указал на табуретку через стол напротив того места, где стояла большая кружка черного кофе и початая бутылка с граненым стаканом. Сбоку лежал какой-то очень толстый труд со сложным названием. Передо мной был обрусевший еврей-интеллектуал, с неустроенностью и разбитыми надеждами, но неистребимой добротой и любовью к жизни.
Чем-то неуловимым он напоминал мне Циклера, старого моего дружка, который один чуть не из всей нашей компании помог мне, когда я действительно нуждался в помощи. И который теперь свалил куда-то то ли в Австрию, то ли в Швейцарию. Ему это было можно, после нашего блистательного дела в Тольятти он огреб миллион и даже сумел его вывезти за границу. Он всегда почему-то мечтал о лавочке, продающей хорошие, очень надежные, может быть, лучшие в мире, часы самых лучших фирм. Наверное, у него теперь есть что-то похожее.
Должно быть, я слишком явно задумался, глядя на Сэма, потому что он спросил:
– Я должен извиняться за неглиже?
– Ничуть. Это я, кажется, должен извиниться за поздний визит.
– Ну, что вы, – он подобрел. – Я на бюллетене, лежу пью малину с аспирином, на работу не хожу, могу хоть круглые сутки не спать. Или наоборот, спать все дни напролет. А кроме того, фотографы, особенно неплохие, как и астрономы, почти всегда работают по ночам. Так что извиняться не стоит.
Мне показалось, он все-таки пожалел, что не переоделся перед моим приездом. Такая тирада требовала если не смокинга, то хотя бы брюк.
От сладкой бурды, которую называли кофе в ресторане, хотелось что-нибудь срочно выпить. Хотя бы и кофе в почти половине двенадцатого. Но, решил я, пусть это будет нарушение режима, вызванное ударом жакана в грудь. И тут же пожалел, потому что стоило мне вспомнить, как… Я едва не застонал в голос.
Сэм это заметил.
– Что-нибудь не так? – он крутился у плиты.
– Нет, я просто подустал сегодня.
– Странно, – он посмотрел на меня внимательнее, – вы производите впечатление человека, который не способен уставать.
Пригубив кофе, я почувствовал, что силы возвращаются ко мне. Сэм смотрел на меня изучающе, словно рассчитывал, что я на его глазах начну молодеть.
– Ну, как?
– Оказывается, это то, что мне было нужно.
– Я так и знал. – Он снова сел, направил свет лампы в окно, чтобы она никого из нас не слепила, спросил: – Итак, Клавочка предупредила, что дала мой адрес, но не сказала, чего вы добиваетесь.
– Можно на «ты»? – попросил я. – Тебя все в Прилипале зовут Сэмом, и я тоже внутренне…
– Бога ради. Но я говорю с представителем власти и хотел бы сохранить пока «вы». Идет?
Он не преувеличивал? Мне послышался акцент, старый, воспроизводимый бесчисленными анекдотами акцент. Или он просто издевался? Только над кем из нас? Почему-то мне казалось, что не надо мной.
– Нет, не идет. Тогда будет Самуил Абрамович.
Как оказалось, он был доволен.
– В сорок семь лет можно вдруг оказаться и Самуилом Абрамовичем. Даже проработав почти всю жизнь в ТАССе, который, как известно, сейчас не существует. Даже похоронив жену и пожирая соседкину малину против гриппа.
Да, такую фразочку мог отпустить Циклер, больше я в этом не сомневался. Он заметил это мое облегчение и тоже хмыкнул.
– Ну ладно, так о чем мы будем говорить?
– Что готовила Веточка, то есть…
– Я понял, дальше, пожалуйста, не нужно. – Он задумался. – Девочка работала над чем-то, что, по ее словам, могло оказаться сенсацией. Работала и даже, как мне в какой-то момент показалось, стала что-то писать. У нее была довольно хорошая школа, если такой журналист начинает что-то писать, значит, он близок к цели. Я хочу сказать, к готовому материалу.
Я кивнул, это я понимал.
– Я узнал, она что-то там такое крутила со слесарем. Он потом оказался и выпивохой, и в какую-то банду попал…
– Я думаю, молодой человек, она его использовала. – Он внимательно посмотрел на бутылку, налил на самое донышко своего вермута и одним движением опрокинул стакан себе в рот, как водку. – Это не считается у журналистов дурным тоном. И по законам нашего очень непростого ремесла, это правильно. Мне не хотелось бы, чтобы вы ее осуждали.
– Я не осуждаю ее, если она и использовала его. Это вы как-то очень уж явно склонны считать, что она его использовала.
Он чуть подался вперед.
– Как вы думаете, я похож на наивного дурака? Нет, я скорее прожженный дурак, а это значит, что я думал над ее гибелью и над историей с каким-то там слесарем-громилой тоже. Потому что Веточка рассказывала мне о нем. Так вот, с тех пор у меня не было причины изменить свое мнение.
