Если он Комарик.
Я подрулил к воротам Аркадиного особняка и коротко мигнул фарами. Проблема была в том, что я не знал – Комарик ли он?
Глава 57
Дома я почувствовал себя несколько без сил. То есть во двор я въехал и даже помахал рукой Воеводину, а вот вылезти из машины уже не мог. Особенно меня огорчило, что я достал свою коробочку сотовика, а вытащить антенну вдруг не получилось. Она просто выпала у меня из пальцев, плюхнулась куда-то вбок и закатилась в такую темень за сиденьем, что я решил – никогда в жизни не достану.
Хотелось положить голову на руль и успокоиться. Что мне все эти лопухи с их деньгами, связями, властью, планами и выборами? Я сам по себе. Я сижу тут и ничего не понимаю.
Я пришел в себя только после того, как внезапно открылась дверь и доброе широкое лицо Воеводина нависло надо мной. Это было похоже на сны в детстве, когда просыпаешься, и кто-то из взрослых рядом…
– Что-то случилось? – спросил он.
Я честно попытался встать, но кровь подо мной каким-то образом залипла, и подняться я не смог. Так в Германии в старину присуждали звание мастера пивовару. Мазали его пивом лавку, потом сажали мастеров в специальных кожаных штанах и заставляли, когда пиво высохнет, подняться. Мастер варил такое пиво, что подняться было невозможно. Каково было мое пиво – не знаю, не уверен, но на мастера я бы сдал, если бы мне на лавку налили хотя бы простой воды.
Потом Воеводин ушел наверх, через пару минут появилась Воеводина, она обняла меня за плечи и что-то зашептала на ухо.
Я попытался объяснить ей, что мне нужно достать сотовик, чтобы вызвать врача, но вдруг все изменилось.
Появился Анатолич, которому ничего не стоило поднять меня на руки и вытащить на снег. Потом меня повели наверх. Лестница была длиною с Млечный Путь. На середине этого пути я раздражился, потому что лестничные ступени все никак не кончались.
Немного отошел в кресле перед камином. Меня трясло, и кресло подо мной опять становилось мокрым от крови. Я спросил Аркадию, которая сидела близко-близко, всего лишь на расстоянии вытянутой руки, зачем она портит мной кресло, но она лишь дрогнула, словно я ее ущипнул за чувствительное какое-нибудь место, и похлопала своей тонкой рукой с прозрачными пальцами по моему окровавленному колену. Я задумался, почему она коснулась именно окровавленного колена, и нет ли тут скрытого эротического намека, и не потайная ли она садистка – и вырубился уже окончательно.
Пришел в себя, когда надо мной стоял доктор, а с другой сторона – Шеф. Рожа у него была вся мокрая, и он что-то делал с блестящей штучкой, которую у него то брал, то снова куда-то откладывал доктор.
Шеф потел, потому что помогал при операции. И операцию делали, по всей видимости, мне. Это было бы забавно, если бы я что-то понимал. А я понимал только, что Шеф очень переживает или боится, вот и потеет. Это было совсем неуместно, потому что я-то был холодным, как мышь, случайно забравшаяся в холодильник. Меня всего прямо трясло от холода. Ну и от боли немного.
Доктор все время что-то говорил. Нес какую-то околесицу про то, что он шьет меня тайком уже четвертый раз, что еще немного, и мне можно будет делать железные кости, как настоящему Терминатору, что меня вообще-то полагается сунуть в госпиталь…
Шеф мрачно цедил, что в госпиталь меня нельзя. Что половина агентуры была продана угле через госпитальных, и даже в Центральном сейчас полно первостатейных сволочей, с которыми никто пока не может разобраться.
Доктор был седенький, умный и циничный. Он был почти бездушный, так налечился нашего брата. Кажется, когда он меня штопал второй раз, он сказал, что может, вероятно, лечить уже простой иголкой и перочинным ножиком. И так тогда сказал, что я ему поверил.
После этого доктора, даже если бы он резал и перочинным ножиком, все заживало наилучшим образом. По крайней мере у меня. Есть такие доктора, они и делают все небрежно, словно лучины строгают, и ругаются, а после них все зарастает, словно и не было ничего. И есть другие, которые без света, без ассистентов, без инструментов и еще каких-то причиндалов даже не подойдут. А после них подняться не можешь и через месяц.
На этот раз, впрочем, все у дока было почти правильно – и инструменты, и свет и даже лигатура, как он мне похвастался, не капроновая, а настоящий немецкий кетгут, который, в отличие от обычного, совкового, не должен рваться. Он держал меня в сознании до такой степени, что я ему, когда он приступил к обработке выходного отверстия, даже сумел высказать:
– Доктор, – сказал я ему, и это был едва ли не самый большой подвиг в моей жизни, – по живому шьешь.
Своего голоса я не узнал. Но док совсем не к месту ответил:
– Смотри-ка, покойник заговорил. – Он хмыкнул так, что становилось ясно, настроение у него каким-то образом улучшилось. – Ну, ты, парень, все равно терпи. Я тебя не хочу новокаином накачивать…
Я снова отрубился. Очнулся после того, как часы Аркадии с боем вдруг пробили два ночи.
Камин пылал так, что у меня от его жара кожа ссохлась на ногах и щеках. Доктор сидел в кресле чуть поодаль. Кажется, он дремал. За ним, уже почти в тени, за краем каминных воротец, сидела в своем кресле Аркадия. Она не спала, она блестящими, как у белки, глазками следила за мной, и весь ее вид выражал размышление и внимание.
Подо мной больше не хлюпало, я чувствовал, что лежу на сухих, пахучих простынях и мне хорошо. Вот только запах мне не нравился. Для простыней я люблю только один запах – лаванды. А это был гвоздичный или что-то близкое к ромашке. Вот и мучился я.
От мучений даже заговорил:
– Док, почему бы меня не отнести в кровать?
Он проснулся сразу. Улыбнулся, хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.
– Это мы тут послеоперационную реанимацию тебе организовали. Как ты себя чувствуешь?
– Здорово меня?
Он покачал головой.
– Нежный ты какой-то стал. С твоей раной ты должен был сам позвонить и даже не отпадать без чувств. А ты… Как барышня, честное слово.
– Может, я слишком долго ждал, пока наши подъедут?
– Где ждал?
– На месте… Не важно. Когда я поднимусь?
– Пару дней я бы не ходил, все-таки дырка была из девятимиллиметрового самопала, а не из шприца. Но ты сам все почувствуешь.
Когда меня перевели в мою спальню и док ушел, мне сквозь сон показалось, около кровати появилась Аркадия. Она по-прежнему ничего не говорила, и я чувствовал, что мается она ужасно. Вероятно, она чувствовала за что-то свою вину. Я решил непременно выяснить, за что именно, когда поднимусь. И буду эксплуатировать эту ее виноватость, пока она мне все не скажет.
Глава 58
Когда я открыл глаза, она снова смотрела на меня с легкой смесью собственнического превосходства и виноватого участия. Я и не подозревал, что ее собственный богатый опыт болезней и инвалидности проявит в ней такое зверское желание заботиться о ком-нибудь.
