Абзац почти расслабился, от дурных предчувствий остался только слабый след. Он приехал сюда не как киллер, а так – принеси, подай… Сегодня никто не умрет. Поэтому можно спокойно беседовать, а завтра он поедет назад в Москву. Там отдаст пистолет Свирину, встретится с Ликой, которой неизвестно чего (он сам не помнил) наговорил последний раз. Скорее всего он встретится с ней, чтобы расстаться навсегда, но это будет… через три дня. А пока следует построить нормальный диалог – обсудить детали, заплатить деньги, забрать пистолет и на поезд. В Москве сказать Лике последнее прости и жить своей жизнью. Какой? Еще надо подумать. Может, пойти в монастырь? Ведь грехов-то, грехов… Три дня придется исповедоваться, если найдется человек, способный выслушать. Кстати, по решению Николая I наказанием для убийцы Лермонтова, Мартынова, стало церковное покаяние, отбывать которое он должен был в Киеве. Духовная Консистория определила ему пятнадцатилетний срок, но синод сократил срок покаяния до десяти лет, а киевский митрополит Филарет убавил еще два года. В конце концов Мартынов приносил покаяние всего около четырех лет. Мучила ли Мартынова совесть? По свидетельству современников, в день дуэли он ежегодно заказывал панихиду «по убиенному Михаилу». Затем, живя в своем доме в Москве в Леонтьевском переулке, Мартынов вел уединенный образ жизни. Последние годы Мартынов проводил если не в добровольном заточении, то за карточной игрой. Он стал мистиком и занимался в своем кабинете вызыванием духов. По воспоминаниям князя Голицына, Мартынов как нельзя лучше оправдывал прозвище Статуя Командора.
— Значит, хочешь пистолет увидеть?
Абзац кивнул. Он неторопливо курил, синеватый дымок от сигареты тянулся к вентиляционному отверстию. Именно так в книгах про жизнь после смерти изображают человеческие души, покидающие тела.
— А почему ты думаешь, что пистолет у меня? – спросил Одиссей.
— Интуиция подсказывает, – Абзац с силой затушил сигарету о дно стеклянной пепельницы, синеватый дымок немного повисел в воздухе, а потом растаял.
— Пистолет нашли пацаны, есть тут одна героическая мать – родила троих от разных отцов. Ребята сообразительные получились. Они мне и принесли пистолет в футляре. Сказали, что нашли. Я, конечно, – где и что. Ну, крутились, вертелись. В конце концов признались, где взяли. Сосед у них помер… Они его нашли мертвым. Ну, не удержались, начали шарить по углам. Вот и сперли футляр с пистолетом. Я их не осуждаю – жрать-то надо что-то, мать о них не думает. Я с пацанами расплатился… А Деда этого, который умер, я тоже знал. Мне тогда лет восемь было. Мы, ребята, на Куме целыми днями болтались – купались, загорали, крепости строили. И он всегда там гусей пас. Седой-седой, небольшая бородка. Весь какой-то беленький, аккуратно одетый всегда. Сидел всегда на табуреточке, читал что-то. И мы иногда к нему приходили и всегда просили его спеть «Вещего Олега». Он сначала отказывался, а потом воодушевлялся, даже как-то гордо начинал петь «Вещего Олега». А мы знали, что это произведение Пушкина, изучали в школе, но не знали, что это еще петь можно. И только позже я узнал, что «Песнь о Вещем Олеге» была гимном «дроздовцев». (Это был такой полковник Дроздов – белогвардеец.) И вот дед, видно, с тех еще времен и помнил. Интересный старик, спокойный, никогда не ругался, всегда спокойно разговаривал с нами…
— Покажи пистолет, и будем прощаться, – предложил Абзац. – В рассказе о Деде, который пел детям «Вещего Олега», ему почудилось что-то тревожное. Во-первых, он сам Олег. Это его имя. Во-вторых, сама идея принять «смерть от коня своего» не вдохновляла. Жуткая история с этим мертвым конем получилась и с Вещим Олегом тоже.
— Ладно, – Одиссей полез под стол, извлек оттуда видавший виды брезентовый рюкзак, лет тридцать, наверное, назад с ним ходили в турпоходы.
Абзац улыбнулся: цель близка. Он посмотрел на часы. «Интересно, – подумал он, – может, я еще успею уехать отсюда сегодня? Или воспользоваться местным гостеприимством и задержаться, попить нарзана, ведь здоровье действительно ни к черту».
— Показывай!
Но вдруг что-то изменилось в лице Одиссея, его посетила какая-то новая мысль.
— Но ты не выпил с нами! – Одиссей указал на нетронутый стакан. – Это неправильно!
Абзац отвел взгляд, достал из нагрудного кармана свою пачку «Мальборо», щелкнул зажигалкой, закурил. Ему надо было время подумать, стакан душистого красного вина стоял перед ним и… мог стать роковым: «Выпьешь, сорвешься и опять все пойдет наперекосяк. Но с другой стороны, в целях дипломатии выпить необходимо. Не выпьешь – подумают, что не уважаю, возникнет конфликт. А я все-таки как-никак эксперт по альтернативному разрешению конфликтов».
Он откинулся на спинку стула: «Пить или не пить?»
— Давай! – Одиссей протянул ему стакан.
Абзац закрыл глаза и сделал экономный глоток – ненадолго же его хватило – и трех дней не прошло, как лежал под капельницей. Ой знал, что пить больше не следует, но верил в то, что все будет хорошо. В это всегда надо верить, вопреки всему.
— Хорошо, – сказал он, наблюдая, как табачный дым расползается по бару. Показывай, что у тебя в рюкзаке.
— Если верить легенде, на нем лежит проклятье, он приносит несчастье и смерть владельцу. – Одиссей достал из рюкзака футляр с дуэльным пистолетом. – Впрочем, я из-за него не пострадал. Даже жалко расставаться с такой красивой вещью. Я люблю рассматривать его. Наверно, легенды со временем выдыхаются и перестают действовать.
— А ты знаешь, мы еще подумаем, отдавать его или нет, – подал из угла голос белобрысый паренек, который до этой поры сидел тихо. Вообще, пока Одиссей говорил с Абзацем, все остальные сидели молча, не принимая участия в разговоре.
— В смысле?
— А ты знаешь, что из этого пистолета убили Лермонтова?
— Знаю. И что?
— А ты знаешь, что такое Лермонтов для нас?! – совершенно неожиданно парень оказался агрессивно настроенным.
— Ну, если Лермонтов для тебя «что», – протянул Абзац, – то для меня он не «что», а «кто» – великий русский поэт.
— А ты знаешь, кем был Лермонтов на войне? – на лице белобрысого расплывалась хищная усмешка, обнажившая белоснежные зубы. – Он принимал участие в ожесточенных перестрелках во время похода из крепости Грозный в Малую Чечню. В лесу, на самом берегу Валерика, «речки смерти», отряд генерала Галофеева встретил значительные чеченские силы, и здесь произошел шестичасовой упорный бой. «Нас было всего две тысячи, – писал Лермонтов своему другу Лопухину, а их до шести тысяч, все время дрались штыками. У нас убыло тридцать офицеров и триста рядовых, а их шестьсот тел осталось на месте, – кажется, хорошо! Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью».
Абзац знал, что рассказы о личной храбрости Лермонтова до сих пор живут на Кавказе и передаются из уст в уста. Действительно, Лермонтов словно испытывал свою судьбу, отправляясь ужинать за черту лагеря, рискуя быть убитым подкравшимся чеченцем. Иногда он затевал горячие споры под огнем неприятеля, иногда эти споры стоили жизни оппонентам, как это случилось с декабристом Лихаревым.
