Быть может, чтобы завладеть вот этим самым большим футляром с ожерельем из брильянтовых звездочек и зелеными изумрудами на подвесках, была расстреляна целая семья… И даже не одна… А этот браслет? Кто носил его? Чей это мужской портрет в медальоне с надписью о любви?
Матвей Матвеевич доволен, смеется, выносит трехногий мольберт и укрепляет на нем небольшую картину, освещает ее лампочкой, захлебываясь, в экстазе говорит, почти поет на все лады:
— Дивная вещь. Дивная, дивная…
Он судорожно выгибает большие пальцы и чертит ими в воздухе рисунок картины, чтобы изобразить энергию, с которой она была написана.
— Непостижимая! Божественная! – глядя на картину, продолжает петь Матвей Матвеевич. Грудь, как виноград (странные сравнения были у Матвея Матвеевича). Глаза – черные жуки, которые так и шевелят лапками. Так и шевелят. А это что такое? Боже мой! Боже мой! Ласточка распрямила крылья. И смелость. И блеск красок и колорит.
Он в изнеможении опускается в кресло, роняет руки, подбородок падает на грудь.
— Трачу много…
— Но как удается приобретать столь дивные вещи?
— Батенька, Москва исчерпала себя. У меня по провинции курьеры путешествуют… всегда два, а не то и три… на них всегда много денег уходит. Может, и обойдется русская лампадка в сотку зеленых, а вместе с нею и пуд никуда не годного хлама… Ну, выбираю людей расторопных, с чутьем. Но и на старуху бывает проруха. И бывает, сознательно приобретается хлам, а счет выводится вон какой! А что слышно от нашего курьера? – тон Матвея Матвеевича стал деловым, и он вернулся в реальность.
— Что касается курьера, – Свирин посмотрел на часы, – он уже прибыл к месту назначения. Можно позвонить ему, если хотите.
— Звонить? Потом, потом, о делах потом, – Матвей Матвеевич то ли был настроен лирически, то ли старый лис просто притворялся, играя по своим правилам. – Ну что ж, дай бог твоему курьеру здоровья, дай бог. А мы с тобой попьем чайку.
— Вот именно, дай бог здоровья.
Чай у Матвея Матвеевича совершенно особенный – настаивается в антикварном китайском фарфоровом чайнике; стаканы и чашки, из которых он пьется, – драгоценны.
— А теперь, Вадим, – голос Матвея Матвеевича звучит торжественно, – покажу тебе вещь, от которой ты… впрочем, не желаю тебе этого… но, возможно, получишь разрыв сердца.
Матвей Матвеевич удаляется, исчезает и долго не появляется. Свирин сгорает от любопытства – хочется заглянуть хоть в щелочку в загадочную комнату. Человек грешен. Приотворил дверь на полпальца, смотрит – темно, и только потянуло свежей струйкой коньячного аромата да слух уловил бульканье глотаемой жидкости. Свирину представилось, как его начальник пьет из горла, как принято у слишком нетерпеливых любителей горячительных напитков – алкоголиков.
Не думал, не гадал Свирин, что так легко разгадает тайну Матвея Матвеевича. Он быстро отскакивает от дверей и занимает свое прежнее место в кресле. Да, оказывается Матвей Матвеевич пьет не только «красоту», но и коньячок втихаря попивает.
– Хоть ты фарфор не собираешь, – оживленно продолжает Матвей Матвеевич, но я покажу тебе редкостную вещь. – Он разворачивает старую газету (такое впечатление, что сталинских времен) и вытаскивает белую куклу с вензелем Екатерины Второй. Матвей Матвеевич становится все разговорчивее и погружается в воспоминания и рассуждения.
Раздается звонок, и на тусклый огонек Матвея Матвеевича начинают слетаться седые мотыльки – то ли чайку попить, то ли коньячку. Входит престарелый краснолицый генерал – известный любитель антиквариата. Приезжает господин помоложе… О последнем Свирин знал, что этот провел пару месяцев в СИЗО по подозрению во взяточничестве. Об его аресте много и шумно сообщали СМИ, а вышел на свободу он как-то тихо. Совсем тихо.
Тесно стало у Матвея Матвеевича, гости расселись на елизаветинских и екатерининских стульях – цвет коллекционеров, московская элита. Матвей Матвеевич демонстрировал им свои сокровища (конечно, не все).
Похожая на солдата домработница принесла кушанья.
Они говорили и ели, ели. Еды было много. Одни деликатно пробовали то одно, то другое блюдо. Иные набрасывались с жадностью, неряшливо кидались из стороны в сторону, тыча вилкой в разные тарелки. Были и такие, которые с педантичностью судебного следователя изучали постепенно каждое из блюд, стоявших на столе, осторожно пробовали и передвигались к следующим блюдам и напиткам. О присутствии Свирина все будто бы забыли.
Свирин думал о том, что собрались здесь люди, у которых все в прошлом, нет перспективы, кроме могилы на престижном кладбище. Им пора думать о душе, а ему, Свирину, – о бизнесе. Он заскучал от бессмысленности всего, что видел, и засобирался домой.
«Вампиры, натуральные кровососы – слетелись ближе к вечеру, правят свой бал», – думал Свирин, прощаясь с почтенной публикой. Его особо не задерживали.
Свирин осторожными (чтобы не расплескать свою радость, которая змейкой свилась внутри) шагами спускался по лестнице. «Вот я тебя и раскусил, старая плесень, – торжествовал он. – Так вот почему тебя так трудно увидеть на работе. Так вот почему ты встаешь под вечер. Так вот почему у тебя такое бледное лицо. Вот твой секрет – ты алкоголик, самый натуральный. Я тебя достану… ты же сам меня учил, что одна из самых эффективных манипуляций состоит в том, чтобы сказать или даже намекнуть человеку, что вам известно то, что он полагает скрытым от других. И тогда выбитого из равновесия человека можно брать голыми руками.
«Когда я стану начальником, я буду молиться на свой пистолет, – пропел, открыв ногой двери подъезда, Вадим Свирин – вице-президент фирмы консалтинговых услуг в области политических технологий. – Алкаш ты конченый!» Есть такая восточная поговорка: «Самый лучший друг – это друг с выбитыми зубами».
Свирину ужасно захотелось лягнуть умирающего льва, и, увлекшись этой идеей, он совершенно забыл о том, с кем имеет дело.
Гости разошлись. Оставшись один, Матвей Матвеевич подергал дверь, пробуя, крепко ли заперта, еще плотнее задернул занавеску, чтобы не было щелей, и долго испытывал собственное терпение, боясь какой-то призрачной неожиданности, затем присел на кровать и достал дуэльные пистолеты в деревянной шкатулке с принадлежностями, с капсюльными замками. Стволы восьмигранные, кованые, украшены воронением. На стволах надписи «…GASTINNE-RENETTE A PARIS». Курки, замок, спусковая скоба и наконечник украшены стилизованным растительным орнаментом. Ложа резная, рукоять резана сеткой и листьями. Франция, середина 19 века.
Матвей Матвеевич взял пистолет под номером один и поднес к виску – почему бы и нет? Решится ли верящий в судьбу человек выстрелить себе в лоб? Он настолько глубоко верил в предопределение, что совершенно безболезненно рисковал своей жизнью. Ради этого он ставит свой опыт. Он нажал на курок. Осечка. Значит, не в этот раз. Потом. В следующий раз. Ему уже все равно. На сегодняшний день он был абсолютно равнодушен к какой бы то ни было общественной деятельности и вместе с тем чувствовал нежелание жить так, как жил раньше, – продолжать делать карьеру в полном фальши обществе или мирно, ни о чем не думая, коротать свои дни у дачного камина. Может, это старость, может, он уже достиг потолка своей некомпетентности, может быть, он просто устал от жизни. Он устал, устал, устал.
