— Любаша – славная девочка, хоть кого обработает.
Несколько мелких купюр положили обратно в бумажник и тем же порядком отнесли вещи на место.
Валерия услышала стук упавшей табуретки (это тоже условный сигнал), и ею овладело беспокойство, которое передалось и Свирину.
— Боюсь, как бы… – она не договорила.
— Что?
— Уже поздно, – она выглядела испуганной и растерянной. – На днях снова увидимся. Я к тебе сама приду. Милый, дорогой…
Перед уходом довольный и счастливый Свирин хотел по привычке достать бумажник и отблагодарить, но Валерия заметила движение его руки.
— Какой ты смешной! За кого ты меня принимаешь? – сказала она и крепко поцеловала его, мягко подталкивая к дверям. – Уходя уходи, пока нас не застали. Больше нельзя оставаться.
Он берет с нее слово, что она непременно придет к нему завтра вечером.
— Могу ли я забыть? Если бы ты знал, как бы я хотела прийти к тебе навсегда! – и в этих ее словах звучит столько неподдельной тоски и отчаяния, словно они исходят из глубины сердца.
Грустными глазами она провожает его и запирает дверь.
«Кончена комедия!» – говорит она себе, но ей жалко той призрачной любви, которая мелькнула на мгновение и растаяла как дым. Еще не развеялись мечты, а хозяйка и «он» уже здесь.
Началась быстрая перестановка мебели «на всякий случай». Все передвинуто на другие места, и квартира уже не похожа на ту, которая была только что. Если бы Свирин вернулся, он не узнал бы квартиру.
— Ну, Любаша, – обратился гладковыбритый к лже-Валерии, – сегодня же вечером айда в Питер. Собирайся, вместе едем, там новое дело наклевывается. Поработаем!
Не стесняясь женщины в черном, он властно обнимает ее и сажает к себе на колени.
После ласк Свирина эти объятия кажутся грубыми. Она сидит на коленях у сутенера как подстреленная птица, боится сопротивляться, не в силах отвечать на заигрывания, вся съежилась и в глазах – тоска.
Хозяйка посмеивается и лукаво причмокивает языком.
– Голубки воркуют… Ухожу… Ухожу…
На следующий день, выходя из ресторана, Свирин еще имел слабую надежду увидеть знакомый силуэт. Даже прошелся несколько раз взад и вперед по улице. Ее не было.
Свирин был удручен происшедшим и не столько жалел денег, сколько не мог понять, как удалось его так легко «развести». Ведь обычно это делал он и считал себя крутым «разводилой». Он понимал, что Валерия ни больше ни меньше, как настоящая «кошка», за спиной которой прячется неуловимый «кот». Может быть, она и жертва этого «кота». А в сердце продолжало жить воспоминание о пережитой любви, пускай корыстной и фальшивой, но все же до такой степени захватившей обоих, что на короткий миг слились грани обмана и правды.
Отослав Пашу на Кавказ. Свирин решил на несколько дней уединиться в своей престижной квартире монолитного дома в Крылатском. Посидеть, подумать о жизни своей и чужой. Сделать выписки про человека, про власть, про жизнь и смерть. Никаких контактов, никакого спиртного, никакой пустой болтовни, никаких тренингов. Так и провел весь день, обложившись бумагами, книгами и брошюрами.
* * *
Холодным утренним светом засеребрилось окно. Медленно подымалась заря. Наступал новый день. Он нес новые силы тем, кто провел ночь во сне, новые надежды тем, кто задыхался в отчаянии в ночной тьме. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее разливался свет. По мере того как невидимое солнце приближалось к горизонту, весело взлетела стая голубей, на минуту заполнив собой все пространство. Через минуту они вернулись, как бы решив, что не стоит лететь, если и здесь так хорошо.
Лучи апрельского солнца пробежали по унылой комнате и окутали спящего Абзаца золотой сеткой.
Комната наполнилась солнечным светом. Но новый день не нес с собой ни сил, ни надежды… Так думал Олег Шкабров, он же Абзац, и вслед за этими мыслями перенесся в самый ранний период своего детства. Вспомнилось ему раннее утро. Он представил себя маленьким пухлым пузаном, лежащим в постели, и слышится ему ласковый голос мамы над самым ухом: «Олежка, Олежка, вставай! Опоздаешь в школу! Смотри, отец узнает, будет тебе…» Слышит он этот голос и не может понять, во сне это или наяву, нет сил раскрыть глаза, так крепко разоспался. И уже кажется, что это вовсе не голос мамы, что это не она наклонилась над ним и прикасается к его плечу, а отец тормошит и ругает его, голос его раздается все сильнее и сильнее, и уже зависла в воздухе тяжелая рука, готовая обрушиться на Олега за то, что он не просыпается. В этот момент вбегает в комнату мама, хватает отца за руку, прося не бить сына.
Тяжесть отцовской оплеухи Олегу доводилось испытывать частенько, причем слезы матери и причитания бабушки не всегда обладали действием громоотвода.
Он проснулся словно весь избитый, кое-как поднялся, посмотрел на себя в зеркало… Из зеркала на него смотрел небритый тип с сумасшедшими глазами.
«Похмелиться» – была первая мысль Абзаца после пробуждения. Он вышел на крыльцо. Помнится, вчера пили на летней беседке, там еще стояли остатки вчерашней трапезы, но еда его не интересовала, о ней даже страшно было подумать.
Он заметил Николая, который бодро умывался под железным рукомойником, висящим на дереве.
— Как спалось? – приветствовал он Абзаца. Чувствовалось, что у него нет проблем с похмельем. Он пофыркивал, как тюлень, и утирался махровым полотенцем.
— Нормально, – ответил Абзац.
— Вижу, что не совсем.
— Не совсем, – согласился Абзац и стал изучать бутылки, стоявшие на столе в беседке.
— Подожди, сейчас принесу, – понимающе сказал Николай, повесил полотенце на гвоздь и направился в дом.
Вернулся с запыленным «мерзавчиком» армянского коньяка.
— Ого, – присвистнул Абзац, – еще с советских времен запасы?
— Что-то вроде того…
Абзац заметил под столом разбитый стакан.
— Я разбил?
— Сам разбился, – миротворчески заметил Николай. – Наливай.
Николай подвинул ему одноразовый стаканчик. «Вот уже благо цивилизации», – подумал Абзац.
Дрожащей рукой он взял одноразовый стакан и возблагодарил Бога и эту щедрую руку, налившую ему коньяк с утра.
Абзац закурил. Жизнь налаживалась.
— А что это за дерево? – Абзац кивнул в сторону рукомойника.
— Грецкий орех.
— И орехи есть?
— Еще какие, ты их вчера ел.
— Ааа… – протянул Абзац, – хорошие орехи.
Он ничего не помнил про вчерашние орехи. Хотя что тут думать – орехи не главное в жизни. От коньяка внутри все потеплело, как будто он был горячим. Дрожь прошла. Отпустило, теперь можно было заниматься своими делами. Он вспомнил рябиновую на коньяке. В критической ситуации это не самый худший вариант. У него появилась мысль, что иные крепкие напитки хорошо пить там, где их делают. Пить виски в Предгорном районе, сидя в старой деревянной беседке, увитой виноградом, – форменный снобизм.
