Абзац с девушкой шли по залам музея. Абзац вдыхал запах старых книг, вещей и думал, что есть в музейной атмосфере что-то такое, что останавливает время.
– А теперь возникает необходимость целиком процитировать один широко известный мемуарный документ, – продолжала блондинка, – потому что все его детали будут чрезвычайно важны для того, чтобы, устраняя накопившиеся заблуждения, двигаться за Лермонтовым дальше. Речь идет о воспоминаниях Петра Магденко, служившего в ту пору на Кавказе.
«Собирая материалы для биографии Михаила Юрьевича Лермонтова, я обратился к некоторым лицам, имевшим отношение к нему, с просьбой сообщить, что они знают о любимом нашем поэте, – сообщает в мартовской книжке «Русской старины» за 1879 год, предваряя публикацию этого документа, Павел Висковатов. – Между прочими сведениями получил я сообщение от полтавского и екатеринославского помещика Петра Ивановича Магденко, из которого привожу здесь извлечение». Свои записки Магденко прислал биографу Лермонтова по почте, лично знакомы они, кажется, не были. Воспоминания, опубликованные Висковатовым в «Русской старине», таковы:
«Весной 1841 года я в четырехместной коляске с поваром и лакеем «по казенной надобности» катил с лихой четверней к городу Ставрополю. (В то время на Кавказе возили на почтовых превосходно, как нигде в России.) Мы остановились перед домом, в котором внизу помещалась почтовая станция, а во втором этаже, кажется, единственная тогда в городе гостиница. Покуда человек мой хлопотал о лошадях, пошел я наверх и в ожидании обеда стал бродить по комнатам гостиницы. Помещение ее было довольно комфортабельно: комнаты высокие, мебель прекрасная. Зашел я и в бильярдную. По стенам ее тянулись кожаные диваны, на которых восседали штаб- и обер-офицеры, тоже большею частью раненые. Два офицера в сюртуке без эполет, одного и того же полка, играли на бильярде. Один из них, по ту сторону бильярда, с левой моей руки, первый обратил на себя мое внимание. Он был среднего роста, с некрасивыми, но невольно поражавшими каждого, симпатичными чертами, широким лицом, широкоплечий, с широкими скулами, вообще с широкой костью всего остова, немного сутуловат – словом, то, что называется «сбитый человек». Такие люди бывают одарены более или менее почтенною физическою силой. В партнере его, на которого я обратил затем свое внимание, узнал я бывшего своего товарища Нагорничевского, поступившего в Тенгинский полк, стоявший на Кавказе. Мы сейчас узнали друг друга. Он передал кий другому офицеру и вышел со мною в обеденную комнату.
— Знаешь ли, с кем я играл? – спросил он меня.
— Нет! Где ж мне знать – я впервые здесь.
— С Лермонтовым; он был из лейб-гусар за разные проказы переведен по высочайшему повелению в наш полк и едет теперь по окончании отпуска из С.– Петербурга к нам за Лабу.
Отобедав и распростясь с бывшим товарищем, я продолжил путь свой в Пятигорск и Тифлис. Чудное время года, молодость (мне шла двадцать четвертая весна) и дивные, никогда не снившиеся картины величественного Кавказа, который смутно чудился мне из описаний пушкинского «Кавказского пленника», наполняли душу волшебным упоением. Во всю прыть неслись кони, подгоняемые молодым осетином.
Стали мы спускаться с крутизны – что-то на дороге в долине чернеется. Приблизились мы, и вижу я сломавшуюся телегу, тройку лошадей, ямщика и двух пассажиров, одетых по-кавказски, с шашками и кинжалами. Придержали мы лошадей, спрашиваем: чьи люди. Люди в папахах и черкесках верблюжьего сукна отвечали просьбою сказать на станции господам их, что с ними случилось несчастье – ось сломалась. Кто ваши господа? «Лермонтов и Столыпин», – отвечали они разом.
Приехав на станцию, я вошел в комнату для проезжающих и увидел, уже знакомую мне личность Лермонтова в офицерской шинели с отогнутым воротником – после я заметил, что он и на сюртуке своем имел обыкновение отгибать воротник, – и другого офицера чрезвычайно представительной наружности, высокого роста, хорошо сложенного, с низко остриженною прекрасною головою и выразительным лицом. Это был – тогда, кажется, уже капитан гвардейской артиллерии – Столыпин. Через несколько минут вошел только что прискакавший фельдфебель с кожаною сумой на груди. Едва переступил он порог двери, как Лермонтов с кликом «А, фельдъегерь, фельдъегерь!» подскочил к нему и стал снимать с него суму. Фельдъегерь сначала было заупрямился, Столыпин стал говорить, что они едут в действующий отряд и что, может быть, к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утверждал, что он послан «в армию к начальникам»; но Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем, не была ни запечатана, ни заперта.
Оказались только запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я удивился этой проделке. Вот что, думалось мне, могут дозволять себе петербуржцы.
Солнце уже закатилось, когда я приехал в город, или, вернее, в крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше небезопасно. Я решил остаться ночевать и в ожидании самовара пошел прогуляться. Вернувшись, только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мною, как со старым знакомым, и приняли решение выпить чаю. Вошедший смотритель на приказание Лермонтова запрягать лошадей отвечал предостережением в опасности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь. Решение продолжать путь не изменилось и после смотрительского рассказа, что позавчера в семи верстах от крепости был черкесами зарезан проезжий унтер-офицер. Я со своей стороны тоже стал уговаривать подождать завтрашнего дня, утверждая что-то вроде того, что лучше уж приберечь храбрость на время какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе с ночными разбойниками. К тому же разразился страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов наших подействовал на Лермонтова, который решился-таки заночевать. Принесли что у кого было съестного, явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились. Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд участвовать в «экспедициях против горцев». Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде доступны не будут…
На другой утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, сказал: «Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? – быстро спросил Лермонтов. – Там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пятигорск отстоял от Георгиевского на расстоянии сорока верст, по тогдашнему – один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им – в другую.
Столыпин сидел задумавшись. «Ну что, – спросил я его, – решаетесь, капитан?» – «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь, мне поручено везти его в отряд. Вон, – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там инструкция – посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился и, признаться, очень о том сожалею.
