Блондинистого мужчину с небольшой кожаной сумкой, гордо продефилировавшего мимо застывшего от восторга меня, скрутили ровно в четыре минуты двенадцатого. К троим уже отмеченным мной орлам мгновенно присоединились ещё трое, сидевших, по всей видимости, в зале. Обвисший на руках своих пленителей, он был тихо и без лишней помпы вынесен в обратном порядке, то есть опять-таки мимо нас с Коляном, торжественно застывших за столиком. В очередной раз логика и интуиция одержали победу над стандартными методами работы. Регулярно, кстати, порицаемыми руководством ФСБ. Или же… Мы опять сыграли в «поддавки».
— Пойдём, Колян, — сказал я. — Мне кажется, что человеков тут унижают.
И мы пошли.
Дальше всё было делом техники. Сердечно расставшись с собутыльником, я зашёл в кассовый зал на первом этаже. Ещё ранним вечером я приметил шустрого молодого человека с лицом «кавказской национальности», который в два счёта решал любые проблемы с билетами, беря за это, естественно, чуть больше номинальной стоимости. И здесь же, не подходя к кассе, приобрёл у него два билета «СВ» на «пятёрку». «Интуристовский эшелон» уже стоял под парами, потеющие продавцы прохладительных напитков сновали по перронам взад и вперёд, а утратившие за годы перестройки былую надменность проводники расхаживали у вагонов, тепло улыбаясь обладателям билетов. До отхода поезда оставалось семь минут. Единственное, что от меня требовалось, это пройти сквозь редкую цепочку людей в камуфляже и штатском, проверяющих документы у особенно понравившихся им граждан. Как правило, светловолосых. По всей видимости, искали блондина со шрамом на правой щеке, совершенно игнорируя всяких там брюнетов. Ну разве можно было этим не воспользоваться?
* * *
Ковровая дорожка, многое перевидавшая на своём веку, услужливо заглушала звук его шагов. В длинном коридоре со множеством казённых дверей без табличек вообще почти всегда было тихо. И малолюдно. Ничто не выдавало той напряжённой работы, которая кипела за плотно закрытыми дверями. У сотрудников этого учреждения, в отличие от многих других «институтов государства», не было привычки бродить по соседним кабинетам, сидеть в курилках, жаловаться друг другу на жизнь и травить байки про начальство. Слишком важным считалось то дело, которому они служили, слишком жёсткими были критерии отбора будущих сотрудников, и слишком сурова была «трудовая дисциплина». На протяжении всего пути майор Дмитриев встретил лишь нескольких человек, торопливо идущих по каким-то своим, наверняка очень важным, делам. Лицо одного из них показалось майору знакомым, и он на всякий случай кивнул, здороваясь. Кто это был, действительно ли они знали друг друга — в данный момент у него не было ни времени, ни желания задаваться подобными вопросами. Информация, пришедшая вчера вечером из Петербурга, погружала ответственного работника Департамента контрразведки ФСБ России в такую пучину проблем и неприятностей, что ни на что другое в его мыслях просто не оставалось места. А самым противным было то, что к исполнению его прямых служебных обязанностей вся эта беда не имела ровным счётом никакого отношения.
Будучи патриотом своей страны и исправным служакой «во благо Отечества», он, как и многие его коллеги, с чувством глубочайшего омерзения наблюдал за процессом перехода России на «рыночную систему отношений». На поверхность вылезала вся грязь, вся пена, десятилетиями копившаяся в недрах «оплота коммунизма». Все эти полусумасшедшие правозащитники, ущемленные самолюбцы, демагоги всех мастей, от ярых демократов до красно-коричневых реставраторов, просто откровенное ворьё — вся эта копошащаяся, пожирающая самое себя масса активно ринулась «во власть», сметая попутно в свои карманы всё, до чего была в состоянии дотянуться. Нет, были, наверное, и другие — люди по-настоящему честные, искренние в своём желании что-то изменить к лучшему. Но… «Мильоны вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы…» А охранять эту, жирующую на останках страны, свору по-прежнему были призваны стократно оболганные, затоптанные в грязь органы государственной безопасности.
Служить новым хозяевам так же, как и прежним, не думая и не рассуждая, было уже невозможно. Тот порядок вещей был впитан с молоком матери, единственно возможен и потому непоколебим. Случившаяся в конце восьмидесятых годов революция помимо всех прочих изменений, произведённых в карманах, умах и душах бывшего «советского народа», ещё и научила людей думать. Напрочь разучив при этом верить. Столпы рухнули, догмы перестали быть таковыми, и идея государственности утратила для среднестатистического россиянина почти всякое значение. «Продам родину по сходной цене» — этот девиз строителей российского капитализма стал родным для всех слоёв общества. Начиная, разумеется, с самых верхов. Видя, осознавая всё и будучи совершенно не в силах что-либо изменить, и сам Дмитриев, и его друзья и коллеги при всём своём желании не могли и не хотели класть жизнь на алтарь ЭТОГО, нового отечества. Дальнейшее существование теряло всякий смысл. Последний удар был нанесён в августе 1991 года. Радость, охватившая его при первом известии о свержении клики Горбачёва, допустившего то, что происходило в стране, разом померкла, едва он увидел людей, которые собирались возглавить государство. Трясущиеся руки Янаева, лица других бесстрашных «революционеров» сказали профессиональному разведчику больше, чем все их манифесты вместе взятые. Даже если бы он ничего не знал об этих людях, и то он не пожелал бы им успеха. А Дмитриев знал много, поскольку службу начинал в «девятке» и мог судить о большинстве участников ГКЧП не понаслышке. Он даже не расстроился, глядя на ликующие толпы победителей. «Те» не могли выиграть. Они боялись играть. Страну просто продали в очередной раз.
Когда один из высших руководителей бывшего Комитета государственной безопасности сделал майору, а тогда ещё капитану, прямое и недвусмысленное предложение, Дмитриев даже не попросил времени на размышления. Ему давали возможность послужить на благо Родины, причём именно той Родины, которой он всегда хотел служить. Даже тайна, окутывавшая все дела организации, в которую он вступил той далёкой осенью, не пугала его поначалу. И лишь со временем, уже изрядно потрудившись на ниве «борьбы за правое дело», он постепенно начал понимать, что всё сделанное им в этом качестве не имело с благом Родины ничего общего. Однако сойти с дистанции Дмитриев уже не мог. Слишком хорошо он успел узнать, что ожидает его в этом случае, а такой вариант никак не устраивал примерного семьянина и отца троих детей. Годы шли, и теперь его гораздо больше привлекала возможность просто жить, дышать, ходить, чем вполне реальная перспектива пасть в борьбе за истину. Хотя именно сегодня сообщение из Петербурга ставило под большое сомнение его право на жизнь. Человек, к которому он шёл на доклад, официально не являлся его начальником. Ни прямым, ни даже косвенным, но это официально. То, что он мог сделать с формально не подчинённым ему майором Дмитриевым, не шло ни в какое сравнение с возможностями непосредственного руководства. Лёгкая смерть была самым малым из возможных наказаний. И майор это прекрасно знал.
Толкнув очередную дверь без таблички, Дмитриев вошёл в небольшую приёмную, обшитую деревянными панелями. Старенькой секретарши, прекрасно вписавшейся бы в потёртый интерьер, не было и в помине. Не было вообще никакой секретарши, ни пожилой, ни молоденькой. Подтянутый, крепкий молодой человек, расположившийся за компьютерным столиком, с большой натяжкой мог бы сойти за секретаря. В таком случае второй крепыш, сидевший на стуле у дверей, был, по всей видимости, «Референтом». При появлении постороннего в приёмной оба «голема» заметно напряглись, но тут же успокоились, признав своего.
