Собеседник не дал ему шанса. Он резко запустил руку под плащ, вытащил пистолет, увенчанный глушителем, без малейших колебаний приставил к голове Божи и нажал на спуск. Выстрел прозвучал едва различимо. Шипящий плевок и приглушенный стук стреляной гильзы, ударившейся о лобовик.
Божу кинуло на дверцу. Он стукнулся головой об оконное стекло, на котором повисли жирные алые капли.
— Спи спокойно, дорогой товарищ, — пробормотал человек, свинчивая глушитель и убирая его в карман плаща.
Затем он тщательно протер пистолет, приподнял обмякшую руку мертвого и приложил пальцы к рукояти и курку. Оружие человек кинул на коврик, рядом с сиденьем.
— Ну вот, вроде бы все, — удовлетворенно констатировал он и выбрался из машины.
Захлопнув дверь, человек наклонился и заглянул в окно, словно оценивая результат своей работы. Ничего. Нормально. Внешне, во всяком случае, сомнений в самоубийстве не возникает.
Человек вздохнул, словно портовый рабочий, в одиночку разгрузивший насыпную баржу, и направился к остановке. Благо, троллейбус как раз пошел на разворот.
* * *
Божу нашли утром, подняв на ноги не только людей из личной гвардии, но и тех парней группировки, кто не был занят выполнением своих «служебных» обязанностей.
Божа обещал вернуться к двенадцати-часу ночи. В пять минут второго один из охранников набрал номер Божиного мобильника. Телефон молчал. В два часа встревоженные охранники подняли бригаду «в ружье». В десять минут седьмого Божин «БМВ» был обнаружен в районе Серебряного Бора нарядом ППС. Информация пришла на пульт дежурного по городу, оттуда в местное ОВД и только потом, по хорошо проплаченным каналам, к «своим» ментам, а уже от них — к Божиному советнику.
Через тридцать пять минут после получения информации бригадир в сопровождении десятка бойцов прибыл в Москву.
Божа мирно «дремал» за рулем с девятимиллиметровой дырой в виске. На коже остались пороховые ожоги. На первый взгляд — типичное самоубийство. Если бы не два «но». Первое — под пальцами у Божи валялся австрийский «глок», в то время как под сиденьем был припрятан «Токарев тульский». Божа никогда не пользовался импортными стволами, предпочитая именно «ТТ». И второе — он никак не походил на самоубийцу вчера вечером. Выглядел цветуще и расслабленно, радовался жизни и обсуждал планы на будущее. Одним словом, Божина бригада в самоубийство не поверила.
Крупицы порохового нагара легли очень кучно, стреляли, вне всяких сомнений, в упор. Убийца сидел вместе с жертвой в машине. В пальцах Божи был зажат сгоревший до фильтра окурок любимого «Мальборо лайт», но пепла на полу почти не оказалось. Из чего сделали вывод, что Божа мирно, без напрягов, беседовал с собственным убийцей, курил и стряхивал пепел в пепельницу.
Ситуация осложнялась тем, что Божа был невероятно осмотрителен и обладал звериным чутьем на опасность. Он никогда не подпустил бы близко чужака и никогда не поехал бы в одиночестве на встречу с человеком, насчет которого имелись хоть малейшие сомнения.
И если относительно мотивов убийства можно было сделать хоть какие-то предположения, то вопросы о киллере вызывали лишь недоуменное пожатие плеч.
* * *
Вячеслав Аркадьевич Мало доел кашу и отодвинул тарелку. Честно говоря, кашу он терпеть не мог. Любую. Но года полтора назад ему пришлось обратиться в клинику по поводу резких болей в желудке. Диагноз был не слишком страшным, хотя и приятным его никто не назвал бы. Язва. Гастроэнтеролог, профессор, светило российского масштаба, мило улыбался, заглядывая в окуляр гастроскопа, пока лежащий на кушетке Вячеслав Аркадьевич позорно давился трубкой-зондом. Чувствовал себя Мало в этот момент, как проститутка на братковском «субботнике», и готов был задушить профессора собственными руками. Профессор осуждающе качал головой: «Совсем вы, голубчик, свой желудочек укатали. Должно быть, остренькое любите кушать? Копчененькое?» Вячеслав Аркадьевич только мычал немо и страдальчески жмурился. Лицо его было пунцовым, а по бульдожьим щекам текли ручейки пота. «Напрасно, голубчик, совершенно напрасно вы не щадите собственный организм. Вот вам и результат. Хотя, если вы, голубчик, будете относиться к своей язве с уваженьицем, то и она не станет вас донимать, — с мягкой улыбкой сообщило медицинское светило. — Разумеется, вашу язву можно удалить хирургическим путем, но…»
«Но» было явно лишним. Вячеслав Аркадьевич не признавал хирургического пути, кроме разве что самых экстремальных случаев.
С другой стороны, он не собирался прислушиваться к советам какого-то коновала. Месяц еще ему удавалось пить и есть в свое удовольствие, пока очередной приступ не скрутил его с такой силой, что Вячеслав Аркадьевич грешным делом решил: все, каюк, допрыгался.
Зато теперь каждое утро он начинал с большой тарелки геркулесовой каши и стакана молока. И ничего. Привык. Даже морщиться перестал.
Сейчас Мало отодвинул тарелку, залпом допил молоко и потянулся за сигаретой. Отсутствие в меню жареного, равно как перченого, копченого, соленого и прочего вкусного, раздражало, особенно по утрам, но… Чего не сделаешь ради себя, любимого?
Тем не менее сегодня вечером Вячеслав Аркадьевич планировал нарушить профессорский запрет, причем нарушить усердно и от души. Не каждый ведь день дети женятся? А что может быть постыднее и пошлее, чем жрать на свадьбе собственного сына кашу?
— Слава! — Света — жена Вячеслава Аркадьевича, тридцатидвухлетняя, ухоженная, невероятно красивая женщина, — покончила с фруктовым салатом и взяла с тарелки гренку, запивая ее апельсиновым соком. — Мы с Димочкой вчера заезжали в «Пассаж»…
Света улыбнулась. Пожалуй, подумал Вячеслав Аркадьевич, она слишком хороша для меня. Слишком. Он, пятидесятилетний, квадратный, могучий. Тело его напоминало мешок, под завязку набитый булыжниками. Кряжистый, с неимоверно широкой, хотя и чуть обрюзглой шеей, Вячеслав Аркадьевич производил впечатление человека-горы. Как будто Аю-Даг вдруг снялся со своего исторического места и заявился в Москву, где его экипировали по последнему писку «новорусских» цен.
Семья Мало представляла собой обоюдовыгодный контракт. Света знала, сколько стоила, а еще знала, что есть человек, готовый платить за красоту. Ее устраивало существующее положение вещей, и до тех пор, пока в жизни Вячеслава Аркадьевича не произошло катастрофических перемен к худшему, ей можно было доверять.
Наличие у Вячеслава Аркадьевича двух детей от первого брака — сыновей Степана и Дмитрия — не являлось для Светы сколь-нибудь решающим фактором. Она прохладно здоровалась с вечно замкнутым двадцатитрехлетним Степой и улыбчиво с деликатным девятнадцатилетним Дмитрием, которого называла не иначе как Димочкой. Диме Светлана нравилась, и постепенно между ними установились вполне дружеские отношения. Степан же мачеху ненавидел тихой и искренней ненавистью.
— Сколько? — спросил Вячеслав Аркадьевич, вытирая губы салфеткой.
— Двенадцать, — спокойно ответила Света.
