Не сажусь. Иначе окажусь с той стороны от князя, в которую выставлена его ступня в белоснежном носке. В Индокитае вытягивать ноги в чью-то сторону или, тем более, выставлять пятки — уничижать, почти что плевать в человека. Я и разговор не начинаю из-за этого. Стою и молчу.
Солнце высоко, но холодно почти как ночью. Шинельку, выданную Тонгом, внакидку носить неприлично, я её оставил в бараке для приезжих, на мне хлопчатобумажная рубашка, поношенный галстук, полотняный мятый костюм кремовые пиджак и брюки на пару размеров больше, чем надо. Что нашлось в запасниках протокольного отдела управления, как оно здесь называется, дружбы между народами. Про ботинки и говорить не хочется. Те самые, в которых отшагал два десятка с лишним километров местным лесом.
Одежка не греет. А на князя слуга в кителе с золочеными пуговицами и черных штанах набрасывают военного покроя полупальто… И в этот момент мне подсовывают сзади стул, подбив его краем коленные суставы. Практически я шлепаюсь на жесткое сиденье.
— Я повешу вас, господин Шемякин, — по-английски говорит князь таким тоном, словно приглашает выпить с ним чаю. — Старый Тонг спятил… Только поэтому вы оказались в моей столице. Всем известно, что вы работали в сыскной конторе у Випола, вы — наемник, практикующий юрист…
— Практикующий адвокат, ваше сиятельство, — сказал я. — Но это не важно.
Сун Кха закуривают «чаруту». На безымянном пальце левой руки он носит серебряное кольцо с кровяником, обрамленным монограммой военной или полицейской академии. Формально Сун Кха — гоминьдановский генерал, покинувший Китай после коммунистической революции. Поскольку прошло более полувека с тех времен, кто докажет обратное? Скорее всего, вышел в эти горные края в середине пятидесятых в чине младшего лейтенанта, а то и сержанта.
Раскурив сигару, он с ленцой интересуется:
— Что значит, неважно? Вам не дорога жизнь?
— Не важно, в какой должности меня повесят, ваше сиятельство. Жизнь свою я не очень люблю, но надежду на её улучшение — да. Однако, я ломал ноги на колдобинах и продирался по чащобам не для устройства собственной казни. Думаю, эту заботу лучше отложить. Есть другая, поважнее. Я привез привет от человека, у которого околел удав. Смерть удава — вот моя забота.
Когда он смеется, над мелкими ровными зубами обнажаются розоватые десны.
— Только привет?
— У меня, князь, кроме репутации, ничего нет, — сказал я грубо. — Вы, что же, хотите, чтобы я тянул с собой верительные побрякушки через несколько границ в Азии, потом в Европе, потом снова в Азии? Да и отсюда на север ваши люди ходят в Сибирь через Афганистан и Таджикистан с шанскими паспортами, что ли? Покажите мне один, я потом расскажу о нем в консульском управлении какого-нибудь министерства… э-э-э… дружбы народов какого-нибудь государства.
— Ну, хорошо… Докажите, что вы от человека с удавом.
— Я знаю, откуда удав.
— Откуда же?
— Эти сведения принадлежат не мне, князь. Думаю, достаточно и того, что я перед вами. Разве это не ответ на вопрос? Больше мне добавить нечего. Я уже сказал про свою репутацию.
— Ну, что ж… Проявим к ней уважение. Вас расстреляют.
— И вы потеряете друга и партнера.
Он опять обнажает розоватые десны над мелкими зубами. Но это скорее оскал, чем смех.
— Не подпрыгивайте, Бэзил Шемякин. Вам не допрыгнуть… Вы мне не ровня! Не наглейте! Или добиваетесь все-таки повешения? — говорит он.
Я закидываю ногу на ногу. Пыльная потрескавшаяся бутса раскачивается перед князем.
— Ваше сиятельство, я говорил не о себе. О владельце удава… Рептилию извел человек, который почти захватил власть в организации. Его и его сторонников раздражает необходимость оперировать с низкосортными марками или суррогатами. Они хотят «китайский белый»… Они хотят, чтобы вы давали его, или уйдут к другим поставщикам.
Вру напропалую, а радость переполняет меня вопреки перспективе повешения или расстрела. Сун Кха говорил об удаве, говорил без видимого удивления. Значит, подарок действительно от него. Значит, я связал концы с концами для Ибраева!
— Ну, хорошо… Когда и где вы имели последний контакт с владельцем удава?
— Исключительно для вашего сведения, ваше сиятельство, — сказал я. Разговор с клиентом состоялся в государственной тюрьме города Астаны тридцать первого января, в понедельник. Клиент… э-э-э… временно находился там.
Ложь полагается дозировать правдой, как терпкое вино минералкой, лучше проходит. А где же ещё я последний раз беседовал с Иваном Ивановичем Олигарховым? На скаку по прогулочному двору ибраевского сизо.
Князь отбрасывает окурок «чаруты» и щелкает пальцами.
Два бойца с «калашниковыми» за плечами ставят между нами столик со скатертью в красную клетку. Девица в белой кофточке, под которой просвечивает бамбуковый бюстгальтер, и длинной черной юбке, встав на колени, расставляет на нем алюминиевые тарелочки с закусками. Третий боец сует мне в руки запечатанный глиной горшок. Это — самогон, который тянут через бамбучину и, желательно, из вежливости сразу до дна. В Легионе напиток назывался «шум-шум». После первого глотка пылающую гортань будто затыкает пропитанной сивухой тряпкой. Совершенно не дышится.
Я и не дышал.
Князь пил светлое «Шаосиньское».
— Как дела в России? — спрашивает он.
— Я теперь из Казахстана, ваше сиятельство. Новая большая страна у границы с Китаем…
Он вскакивает, нащупывает разутой ногой обувку, втискивает в неё стопу и начинает бегать вокруг стола, заложив руки за спину. Совсем как Ефим Шлайн, когда допрашивает. Такой же опасный псих… В походке в раскорячку угадывается что-то старческое, слабеющее. Полупальто сползает с плеч, его подхватывает боец с автоматом и уносит. Оказавшись за моей спиной, князь почти кричит над моей головой:
— Опиум! Опиум! Все говорят со мной только об этом опиуме… Дайте нам деньги, дайте нам капиталовложения, и мы будем зарабатывать на жизнь какой хотите работой. Без денег нам ничего другого не остается, как растить опиумный мак. Если мои подданные, годовой доход на семью у которых двести долларов, ради того, чтобы не умереть с голоду, растят опиум, вправе ли я им мешать?
«Шаосиньское» светлое князю носят в бутылках, утопленных в алюминиевую кастрюлю с горячей водой. Для возбуждения ему хватило и трех по пинте. Мне ставят второй кувшинчик. Что ж, надо напиваться, если велят. Из вежливости, чтобы что-то сказать, спрашиваю:
— Вы ведь давно в этих краях. Вероятно, не легко это…
— Семь поколений моих предков отсюда, более двух с лишним веков…
— Простите, князь, я имел в виду время, которое вы правите краем.
Он возвращается на скамейку, снимает теперь оба ботинка, разматывает свернутое валиком полупальто и с ногами прикрывается им. Его знобит от теплого пива. Болен?
