Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
А снизу подползают червяки, поскольку дело, судя по всему, происходило летом, прибавил бы я прозой.
Звонить Ефиму, убежавшему в свой номер прямиком из лифта, не требовалось. Об ахейском коне, если понадобится, я и сам для себя позабочусь. В такси я уже сказал, что вылетаю в Ташкент. Прощаний же, как и приветствий, в практике наших отношений не существовало.
Прозрачный пластиковый конверт с газетой, возвращенный Ефимом, я вернул за подкладку сумки из слоновой кожи.
В фойе дама за стойкой приема постояльцев сказала, что мой номер уже оплачен, и, ожидая такси, которое она вызвала, я присел «на дорожку» перед камином, в котором пылали поленья, и помолился за Колюню и Наташу.
Глава тринадцатая
Мотыльки прилетели
1
Из нанятой красно-рыжей «копейки» я вылез за квартал до улицы Бекет-батыра. Прозрачнейшая вода струилась, другого слова не скажешь, в цементном арыке, уходившем в трубу под грязнейшее в мире шоссе Ташкент-Кзыл-Орда-Чимкент. После контрольно-пропускного пункта на узбекско-казахской границе машина стала четвертой по счету. Признаков интереса к моей особе не выявлялось.
Припекало, пришлось снять пальто.
Улица Бекет-батыра оказалась подобием бульвара в середине и с двумя проездами по краям вдоль усадебок за глухими кирпичными заборами, развалюх с дощатыми изгородями и частных долгостроев, заваленных мусором. Я перебрался на середину, на молодую травку, под деревья, на которых заливались пичужки. Через два дня, первого марта, начиналась весна.
Шел третий час пополудни. Я наслаждался прогулкой среди полнейшего безлюдья.
Нужный дом оскорблял своим видом окрестность. Поставленная поперек пятиэтажная блочная помойка превращала бульварчик в тупик. Картонная, фанерная и дощатая дрянь, которой обили когда-то лоджии, свисала раскисающими, трескающимися и расползавшимися ошметками, обнажая залежи неимоверного старья. Жирный слой пыли сделал серыми и без того мутные стекла на окнах.
Лестница в пропахшем кошками подъезде, лишилась перил и я непроизвольно жался к исцарапанной стене с проплешинами в штукатурке. Квартира Идриса Жалмухамедова оказалась на пятом этаже и, видимо, состояла из двух объединенных, поскольку лестничную площадку перегораживала решетка с полуоткрытой осевшей створкой. Оседала, оставив на полу полукруглую царапину, створка давно и, однажды осев окончательно, застряла навсегда. Знакомое пальто-балахон, зацепленное воротником за решетку, свисало на затоптанный цементный пол. Шляпа валялась на холодильнике, выкрашенном поверх ржавчины черной краской.
Можно себе представить, во что великий график превратит новую жилплощадь в Москве, подумал я. И сколько придется Шлайну отстегнуть на ремонт этой трущобы…
Низкий женский голос в глубине жалмухамедовской берлоги нараспев читал, видимо, нечто литературное:
— Никто не видел трупиков воробьев и синиц, хотя все они исчезли. Не улетели, умерли, конечно. Куда они исчезли? Где их могилы? Они просто взяли и не родились в обычное время и в обычном месте. Как не родится, однажды, и население, род человеческий, вслед за птицами. Они тоже однажды исчезнут, не оставив трупов, то есть попросту не родятся. Не будет геноцида, холокоста, страстей-мордастей вроде трупов на улицах и по дорогам. Все случится как с птицами, никто ничего не заметит. Все перестанут родиться. Останется, конечно, какой-нибудь памятник, скажем, мавзолей в далекой чужой Москве. Но люди и я, мы уже не вернемся. Чимкент и древний Шелковый путь зарастут…
— Не хреново и даже колоссально, Викочка! Я сделаю иллюстрации, если позволишь, — сказал Идрис, когда Викочка приостановила чтение, увидев меня в дверях. И заорал уже мне: — Не хреново, старик! Я тебя два часа жду! Где тебя носит?
— Извини, пожалуйста, — сказал я, с тревогой примечая, что телефонный аппарат стоит на полу с оторванным шнуром. — У тебя телефон-то работает?
— Ну, конечно, вот ведь в чем дело! Отключили же три дня назад… Да хрен с ними, давай раздевайся, у нас есть! Это Вика Пахота… Фамилия у неё такая, майорша, то есть муж у неё майор, и наша знаменитая телезвезда… А это… это… мой друг…
— Меня зовут Бэзил Шемякин, — сказал я, снимая шляпу. — Журналист. Из Петербурга. Мы познакомились с Идрисом в самолете Москва-Алматы. Извините, что я вот так, без звонка.
— Друган и корефан, — сказал Идрис. — Не хреново. Будешь коку?
Он пошарил в нагрудном кармане потерявшего цвет, без воротника свитера, выудил стеклянный цилиндрик и лезвие в синем конвертике «жиллетт». Вытянув затычку, вытряс из цилиндрика сахаристого порошка, лезвием окучил его полоской и, протянув коктейльную трубочку, кивнул на приготовленную дозу:
— Оттянись. Вдыхай ноздрей и лови кайф. Слушаем дальше… Никто не родится… Не хреново! Викочка, Шибел ведь не мешает?
Майорша была красива. Может, она соображала ещё немного?
Я сказал ей:
— Вика, мне нужно позвонить в Петербург. Мне необходимо продиктовать материал. Как коллега, вы понимаете… Где есть телефон поблизости?
— Шэбильчик, — сказал она. — Я правильно вас назвала? Шэбильчик… У нас с Идрисом свидание. Вы, конечно, не помешаете, тут помещений завались. Но телефона нет. Чего нет, того нет… Двигайте отсюда! Я хочу сказать, двигайте отсюда к моему другу… Его зовут Исмаил Айгаков… На улице Иляева, сорок девять. У него Интернет-кафе. Оттуда весь мир перед вами! А здесь Идрис забыл заплатить за телефон…
Она, кажется, собралась зарыдать. Отвернулась, вытерла кулачком что-то возле носика, потом взяла трубочку, наклонилась к столику и, приникнув, засопела, прижав одну ноздрю большим пальцем. Идрис положил блинообразную ладонь на пробор её распавшихся над борцовской шеей волос.
— Побегу тогда, — сказал я. — До скорого!
— Давай, Шибельчик! — тихо ответил Идрис. Он жалостливо и трогательно любовался своей музой.
Такую вот явку я себе приготовил. И контактную квартиру с телефоном Ефиму Шлайну и Та Бунпонгу. Ну, что было делать?
На письменном столе владельца частного информационного агенства и Интернет-кафе Исмаила Айгакова, за который он меня усадил, лежали три факса. Два на английском: от американского посла в Алматы с приглашением поехать в Вашингтон на семинар главных редакторов газет «стран переходного периода» и из Дели с предложением полиграфического оборудования. В третьем из Москвы расписывались условия продажи прав на издание книги «Я — вор в законе». Голос самого Айгакова доносился в оставленную открытой дверь из коридора. Он вел летучку.
Слава Богу, алматинский телефон Матье Сореса оказался не на автответчике.
— Дядя Бэз, дела наши плохи, — сказал он по-французски. — Пирог недосягаем. Кондитеры как взбесились. Я не могу понять, что происходит. Всех будто одеялом с головой накрыло, поставили телефоны на автоответчики… Олег исчез в Астане. Тесть не появляется…
