На прием к начальнику, в свое время ознакомившего его с материалами по операции «Берроуз», он на этот раз не попал, а человек, с которым довелось контактировать нынче в управлении, дал ему понять, что операция передана в ведение КГБ.
«До этого я сам додумался. Хорошо, тогда почему ее не перепоручили «Каскаду»? Почему рискуют наши ребята? Только ты не отвечай мне, как генерал, что на этой войне нет «наших» и «ненаших», — недовольно перебил он полковника Генова, бывшего сокурсника, успешно «десантировавшегося» после академии в главном управлении.
Чмелюк, забыв, где находится, сказал это громко, и высокий красавец Генов предупреждающе приложил палец к губам. Как старший офицер связи, он был посвящен в суть операции «Берроуз», однако, как офицер новой формации, относился к некоторым установившимся в аппарате порядкам скептически. Не трепетал перед святынями и мощами гээрушных старцев, посмеивался над надуманным ими сектантским аскетизмом и кое-какими пунктами кодекса чести. Но и бывший сокурсник Толя Чмелюк вызывал у него снисходительную усмешку своей наивностью и профессиональным провинциализмом. «Наши», «не наши»! Страдает из-за того, что отстранили от операции! Не дают разъяснений! Тоже мне — дюймовочка!
«Слушай, Чмелюга, — назвал он курсантским прозвищем старого товарища, — ну что ты пуршишь? В кои времена попал в первопрестольную из этого навозного Афганистана. Подумай, как провести с толком оставшиеся сутки. Хочешь — с семьей. А хочешь — собери по Москве наших ребят. А хочешь — совмести и то, и другое…»
Генов не понимал. Ему можно было позавидовать. Есть люди с врожденным чувством трезвого реализма, кто-то называет их пофигистами, но им от этого не кисло. Это не мешает им сохранять преданность дружбе. Генов, конечно же, готов был поделиться с Чмелюком интересующими того подробностями по операции «Берроуз». Но он не знал этих подробностей. И не хотел знать. Он мог поделиться своими соображениями.
«Что это тебе даст, старичок, подумай сам? Изменить обстоятельства тебе не дадут, пожаловаться — тоже. Хочется шокировать своим бесстрашием по отношению к начальству? Давай! Тебе еще припомнят газетную публикацию с понижением в звании… Нет, не хочешь? А подробности? Ну что они, масло прольют на твою душу? Вообрази, что у сановного однофамильца из комитета зачесалось левое ухо: захотелось ему попасть в анналы истории советской разведки уникальной операцией. Я технологию этого дела специально изучал и, так уж и быть, подарю. Готовь мраморный столик в «Праге» в пятнадцать ноль-ноль. Сегодня освобожусь пораньше и утешу…»
В «Праге» Генов аппетитно наворачивал корейку, запивая красным терпким вином, косил взгляд на редких здесь в такой час женщин и рефлекторно оглаживал плечо с полковничьим погоном, забыв, что на встречу с однокурсником, чтоб не бросаться в глаза, пришел в штатском. И посвящал он Чмелюка в свою науку лениво, вальяжно.
«Представь себе, друг мой, генерал-майора типа из сатиры Салтыкова-Щедрина. Из выдвиженцев. Было модно у нас делать начальников из простых рабочих и крестьян. А этот в силу больших связей и верноподданнических настроений быстро получил и звание, и должность, при этом не ударив палец о палец. Сидит в кресле то в Москве, то в посольстве в Лондоне, то снова в Москве, — конкретной работы нет, — и думает об орденах и славе. А не затеять ли какую-нибудь изящную интригу, дабы понравиться на самом верху и стать притчей во языцех?.. Я этому делу посвятил не один час, да и ты наверняка по своему опыту знаешь, что нет в нашей работе уникальных операций, это в приключенческом кино их представляют уникальными. Все дело в профессионализме и только. Если спросить слесаря-лекальщика, как он достиг мастерства, он недоуменно пожмет плечами…»
Генова понесло. Ему редко доводилось выговориться, да еще в компании коллег. «У тебя, кажется, тоже нет конкретной работы», — подумал Чмелюк. Но ничего не сказал. Он слушал: сказка — ложь, но в ней намек.
«Так вот… Посмотри, какая миленькая мулатка за тем столиком!.. Так вот… Помнишь, как нас учили? Пятьдесят процентов уцелеть разведчику зависит от одиночной подготовки, двадцать пять процентов зависит от его начальников, ну и двадцать пять процентов — от разумной импровизации. Нашему генерал-майору досталась только импровизация. И не для того, чтобы уцелеть, а прославиться, не покидая кабинета. Вся его операция, из-за которой ты колготишься, надумана, наворочена. В сущности, все равно что чесать правой рукой левое ухо. Из просто действа этот генерал сделал занимательную историю с десантом, личными командировками в Афганистан, жертвоприношением на алтарь отечества своего племянника. И, в конце концов, так заморочил и свое, и наше ведомство, что причастные к этой операции люди его ранга плюются и делают все возможное и невозможное, чтобы отмежеваться от нее. А такие, как ты, рангом пониже, попадают в эту интригу с газетной компрометацией, понижением в звании. И это ведь тоже маскарад. Элемент надуманного генералом сюжета…»
Чмелюк ничего на это не ответил. Но подумал: «То, что он говорит, очень похоже на правду. И если это правда, то это какой-то невиданный разврат!..»
…А брошенный «на алтарь отечества» племянник генерал-майора уже готов был принять мусульманскую веру, лишь бы оказаться на борту «вертушки» — эвакуатора. С картой Берроуза или без, не имело никакого значения. С ним произошло то же, что и с его предшественником, оцепеневшим на горной полочке от страха. Стажер, как выражались в РГ, не прошел испытания. «Полочкой» Аркадия Суслова оказались живописные, но отнюдь не туристские Чартази. Дорого он бы дал, чтоб оказаться в «Праге» за тем самым столиком, потягивать из бокала, прицениваться к хорошенькой мулатке и, как все московские снобы, вести разговоры о тупости людей в высшем эшелоне власти. Если повезло родиться с такой фамилией, зачем дразнить судьбу? Дернул его черт на фронтовую романтику! Какой теперь к черту Лондон, красивая жизнь! Из Чартази унести бы ноги!
Он был один на один со своим страхом, животным, парализующим. И вся фишка была в том, что у него было недоброе предчувствие. «Предчувствие, которое смутило бы женщину…» — сказал об этом Шекспир устами Гамлета. И страх этот не глушился ни рассуждениями, ни водкой, которую поднес ему Хафизулла. Страх занимал в нем столько места, что ему было наплевать на презрительный взгляд старика Али, видевшего его насквозь. Наверное, видел его насквозь и Дрепт. Но на сочувствие этого рассчитывать вообще не приходилось: глаза, как лезвия!
От выпитой водки — все-таки подействовала — речь москвича стала совсем несвязной, потом превратилось в какое-то бормотание.
«Совсем поплыл, — покачал головой Хафизулла, — что нам с ним делать, Илья?»
«Уж лучше так — мешком, чем путаться под ногами!» — ответил Дрепт.
Ему было не до дипломатии и чести мундира. Москвич мешал. Догадавшись, что у него едет крыша, он его нейтрализовал. Больше он ничего сейчас сделать не мог. Надо было работать. Бесценное время уходило, как вода в песок. Правда, этот час, потерянный на чайные церемонии в поместье Али, отчасти компенсировала поспевшая шифрограмма из Центра. Он ждал приказа непосредственно от Чмелюка и подписанного Чмелюком. Хорошо взвешенного приказа от человека, курирующего операцию и отдающего себе отчет, зачем и на что он посылает РГ. Вместо этого приходит другой приказ, аннулирующий первоначальную цель и приписывающий боевой РГ обслужить залетного москвича. «Как бы они тут из обслуги высокогорного пансиона, а богатый господин пожаловал покататься на лыжах…»
