Стоя перед завершенным портретом с бокалом шампанского в руках, Мэгги удовлетворенно подумала, что хотя улыбающаяся ясноглазая девушка на картине мало походит на довольно угрюмую Корделию, зато ее родители счастливы. А она, Мэгги, в срок, прямо к котильону, закончила работу и в срок получила такое необходимое ей вознаграждение.
— Просто чудо, — услышала она насмешливый голос и улыбнулась жениху.
— Не могу не согласиться. Факт, что кто-то готов платить столько денег за кусок холста с несколькими мазками краски, просто поражает.
— Я не то имел в виду, мадемуазель Герберт, — засмеялся Огюстен де Вегу. — Я говорю о том, как хитроумно вам удалось изобразить Корделию Олторп, девицу на редкость непривлекательную. Вы сделали ее почти хорошенькой, не слишком погрешив против истины.
— Вы меня оскорбляете, месье. Я портретистка и ничего не приукрашиваю. Рисую то, что вижу.
— Тогда мне хотелось бы смотреть на мир вашими глазами, мадемуазель, поскольку они добры и снисходительны, видят красоту повсюду, даже там, где ее не видит никто.
— Вы ужасный человек. — Мэгги шутливо ткнула его веером в грудь. — Мисс Олторп обладает многими достоинствами. Она поет, играет на фортепиано… очень неплохо. То, чего ей не хватает по части красоты, она восполняет талантом.
— Вы хотите сказать, деньгами. — Огюстен посмотрел в ту сторону бального зала, где молодая леди, о которой шла речь, беззастенчиво поглощала одну меренгу за другой. — Единственное, что может подвигнуть мужчину жениться на ней, это ее приданое.
Мэгги стала неторопливо обмахиваться веером. Несмотря на холодный февраль, в переполненном людьми зале было душно.
— Как ты жесток, Огюстен.
— Это не я жесток, дорогая, а окружающий мир, — беспечно откликнулся де Вегу. — У некрасивых женщин вроде Корделии Олторп нет шанса выйти замуж по любви. Разве что их привлечет столь же некрасивый мужчина. Но часто ли такое случается? Нет. Мне жаль огорчать вас, мадемуазель, но единственно привлекательным в мисс Корделии является кошелек ее отца.
Мэгги яростно сверкнула глазами.
— Может, ты и прав, однако незачем объявлять об этом вслух. Ты не представляешь, как я рада, что мне не надо бояться услышать нечто подобное о себе.
— Ma шер, — улыбнулся Огюстен, — на тебе женился бы любой, будь ты даже беднее церковной мыши.
— Так оно и есть, — напомнила ему Мэгги. — Я и вправду бедна. Зато никто не женится на мне из-за денег, поскольку у меня их нет.
— Верно, зато у тебя есть нечто более привлекательное.
— Неужели? И что именно?
— Твоя фигура, разумеется, — произнес Огюстен, с удовольствием любуясь нежным румянцем, мгновенно окрасившим ее щеки. Он знал, что так и будет.
Мэгги нервно оглянулась, чтобы посмотреть, не подслушал ли кто его слова. Хотя она убеждала себя, что достаточно повзрослела и набралась жизненного опыта, любые замечания относительно внешности приводили ее в смущение. Казалось бы, после нескольких лет в Париже она должна привыкнуть к лести и комплиментам, ведь французы в отличие от англичан открыто выражали свое восхищение красивой женщиной даже в более сдержанной атмосфере салонов и маленьких балов. Но Мэгги привлекала к себе внимание повсюду, хотя утверждения, подобные высказанному Огюстеном, заставляли ее чувствовать неловкость. Она продолжала ощущать себя неуклюжей девчонкой, какой была в детстве, несмотря на то что зеркало ежедневно убеждало ее в обратном. Тем не менее всякий, кто видел в ней красавицу, вызывал у нее смутное недоверие.
Впрочем, это вовсе не означало, что она не доверяет жениху. Огюстен де Вегу даже при склонности постоянно говорить комплименты был одним из добрейших и надежнейших людей, которых ей довелось знать. Высокий, обаятельный, лет на десять старше ее, Огюстен являлся завсегдатаем студии мадам Бонэр, его семью хорошо знали и уважали. Им принадлежали выставочные галереи в семи городах Европы и одна в Америке, их собрание живописи эпохи Возрождения считалось одним из самых ценных в мире. Сам Огюстен вечно разыскивал новые таланты, чтобы продвигать их в своем парижском салоне. Мадам Бонэр, столь же деловая, сколь и артистичная, позаботилась, чтобы несколько картин Мэгги попали ему на глаза. Именно Огюстен в свое время купил портрет Джерри, еще до того, как встретился с автором картины, затем планы месье де Вегу по содействию ей приобрели личный характер, и последние два года пребывания в Париже она редко проводила вечера не в его обществе.
Мэгги не была в него влюблена, и, когда Огюстен признался через две или три недели после их знакомства в своих чувствах, она только засмеялась, приняв все за шутку. Но он продолжал настоятельно ухаживать, и Мэгги в конце концов решительно сообщила, что не отвечает ему взаимностью.
Когда Огюстен входил в комнату, ее сердце не подпрыгивало, когда целовал ей руку, она оставалась спокойной. Мэгги знала, как будоражит и волнует любовь… Знала слишком хорошо, поэтому часто говорила ему, что он заслуживает большего. Он мог получить любую женщину, поскольку был богат и относительно хорош собой, если вас не отпугивала его густая рыжая шевелюра.
Но Огюстен, видимо, предпочитал азарт погони за единственной женщиной, причем влюбленной в другого… Хотя догадывался ли он об этом, Мэгги не знала, ибо и сама поняла, что сердце ее занято другим, лишь в тот день, когда умерла леди Герберт.
Огюстен, сопровождавший ее в Англию и присутствовавший, когда хирург Паркс сообщил мрачное известие, был свидетелем горя сэра Артура. Именно Огюстен готовил с викарием церемонию похорон, он был печальным вестником, которого Мэгги послала в Лондон к сестре Анне, находившейся на девятом месяце беременности. Огюстен успокаивал слуг, когда они завешивали черным крепом зеркала, украшавшие стены обеденного зала. Это Огюстен нашел Мэгги, рыдающую на террасе под окном спальни, где холод и уныние осени усиливали ее горе. Обычно красноречивый и разговорчивый, француз молча набросил ей на плечи сюртук и сел рядом. Так они просидели долго, словно в Парижской опере. Когда он наконец заговорил, то напомнил Мэгги, что если она согласится выйти за него замуж, то его мать станет матерью и ей. Конечно, это будет лишь свекровь, но все лучше, чем жить совсем без матери…
В другое время неуместность подобного замечания могла бы насмешить Мэгги, но в ту минуту она испытала только стыд, ибо плакала не из-за матери, а из-за себя. Сестра не смогла утаить от нее «Таймс» с рассказом о победе герцога в Джайпуре, который чуть ли не в одиночку разогнал мятежников, хотевших сжечь Дворец ветров, и о поразительной награде за это, дарованной ему магараджей. «Таймс» писала, что награда представляет собой весьма пикантный эпилог волнующей истории: подумать только, в наши дни, в наш век герою дарят за храбрость человеческое существо! Да все аболиционисты, все противники рабства наверняка поднимутся как один! Над этим смеялся весь Лондон.
Но для Мэгги сам факт, что Джереми вроде бы принял от магараджи индийскую принцессу (ибо ни о каком его отказе в газете не упоминалось), вовсе не казался ни забавным, ни пикантным. Она была раздавлена. За пять лет она не получила от него ни единой строчки, ничего свидетельствующего о том, что он помнит о ее существовании. Да и почему он должен помнить? Она только девушка, с которой он однажды целовался в конюшне. Зачем ему Мэгги Герберт, если он может владеть индийской принцессой?
