– Скажите спасибо, салаги, что шеф у нас человек добрый. Я бы на его месте вас всех давно похоронил где-нибудь в овраге. И похороню, если еще раз замечу в Москве.
Пехотинцы, бледные и растерянные, переминаясь с ноги на ногу, слушали наставления Чижевского молча, в душе мечтали лишь об одном: поскорее оказаться в самолете и унестись подальше от страшной столицы. По большому счету, парням было глубоко наплевать на судьбу главаря, сулившего им золотые горы, а в результате приведшего на кровавую бойню.
Колян же, оказавшись в плену, вел себя вызывающе. Вначале, решив проявить характер, на требование Варяга назвать имена заказчиков налета ответил матерной бранью и добавил, хищно стреляя глазами:
– Жалко, суку твою не прибил и щенка. Погоди, мои люди доберутся еще до них. И тебе башку отрежут, как пить дать, – добавил Колян.
Варяг только пожал плечами, усмехнулся и вышел, оставив пленника в распоряжении Чижевского. Тот без лишних хитростей отдубасил Коляна резиновой дубинкой. Радченко ожидал более изощренных пыток и побои перенес играючи. Правда, его насторожило то, что по ходу избиения Чижевский ни о чем его не спрашивал.
На следующий день главный охранник явился вновь и опять пустил в ход дубину, по-прежнему не задавая никаких вопросов. Бывший чекист знал, что делал: после нескольких его посещений все тело Коляна превратилось в один сплошной кровоподтек, отбивную, готовую к употреблению. Даже легкое прикосновение теперь заставляло пленника вскрикивать от боли. Оказалось, что банальная резиновая дубинка в руках терпеливого садиста-профессионала, появляющегося через каждые три-четыре часа, делается изощренным орудием пытки.
– Чего ты хочешь, фашист? Чего тебе надо, падла? – плача и скрипя зубами от невыносимой боли, хрипел Радченко.
– Придет время – скажу, свинья, – хладнокровно отвечал Чижевский, перехватывая дубинку поудобнее. – А почему меня называешь фашистом? Потому что я не жалею тебя? А сам ты кого жалел?
Через несколько дней Чижевский решил, что настало время задавать вопросы. К этому моменту при одном его появлении Коляна начинала бить дрожь. Однако на сей раз Чижевский вместо обычной обработки дубинкой приказал пленнику лечь на диван, закатал ему рукав, перевязал бицепс резиновым шлангом, взял шприц и уверенно ввел иглу во вздувшуюся вену. Некогда грозный бригадир теперь безропотно позволял производить над собой всевозможные манипуляции. Когда поршень вытолкнул прозрачную жидкость из шприца в вену и полковник выдернул иглу, Колян откинулся на подушку и застыл в неподвижности, словно прислушиваясь к собственным ощущениям. Через пятнадцать минут по его телу пробежала судорога, за ней еще одна. Конвульсии становились все чаще, зрачки у Коляна расширились и потом закатились под лоб, голова задергалась и безвольно упала набок, изо рта, пузырясь, потекла слюна.
– Откуда ты приехал, Коля? – вкрадчиво стал спрашивать Чижевский своего подопечного.
Колян, слабо контролируя себя, не поворачивая головы, стал отвечать не слишком членораздельно, зато охотно. Чижевский же, почти не слушая ответное бормотание Коляна, продолжал задавать тому малозначащие вопросы – большую часть ответов отставной чекист, находившийся на службе у смотрящего России, знал и так. Несколько внимательнее Чижевский отнесся только к рассказу Коляна о смерти майора Громовского, хотя и предполагал, что выяснится нечто подобное.
Дверь открылась, на пороге появился Варяг и некоторое время молча слушал невнятные излияния Коляна.
– С чего это он так разговорился? – поинтересовался Варяг.
– Хорошая доза скополамина, – объяснил отставной полковник. – Есть такой незаменимый препарат – вызывает невероятную тягу к общению. Пациент у нас волевой попался, но я его волю сперва маленько подрасшатал с помощью вот этого универсального инструмента. – Чижевский кивнул на резиновую дубину. – А когда он дозрел, перешел на скополамин.
Владислав понимающе кивнул. Колян продолжал что-то бормотать, словно страстно желая поделиться самым сокровенным.
Варяг покачал головой:
– Я все же не думал, что он так быстро сломается.
– Против науки не попрешь, – развел руками Чижевский. – А потом, он же беспредельщик, напрочь отмороженный, а значит, личность безыдейная. Что волю укрепляет? Идейность! Некоторых идейных даже по всем правилам науки никак не расколешь. А у этого что на уме? Власть, деньги, бабы и чтоб все видели, какой он крутой. Нет, с таким моральным багажом колются быстро и до самой задницы.
– Откуда препарат? – спросил Варяг. – Связи в «конторе»?
– Нет, – улыбнулся Чижевский, – в дурдоме. Такие снадобья в психиатрии активно применяются. Некоторые психи ведь очень скрытные. Как лечить психа, если не знать, что за дурь у него в башке? Когда я ездил в последний раз за препаратами, там был один учитель истории, который отказывался от еды, а почему – никто не знал, поскольку он ни с кем не разговаривал. Он уже впал в дистрофию и того гляди мог помереть. Пришлось вколоть ему лошадиную дозу вот этого самого препарата – только тогда он рассказал лекарям, что вокруг него живут черти и запрещают ему есть и разговаривать.
– Ну и как, вылечили его? – полюбопытствовал Варяг.
– Если к человеку повадились черти, вряд ли его можно окончательно от них избавить, – рассудительно ответил Чижевский. – Во всяком случае, этому учителю внушили, что черти над ним просто подшутили и на самом деле есть ему можно. Не помрет хотя бы, и то хорошо.
Пленник тем временем примолк, словно выложив все, что знал. Чижевский наклонился к его лицу и внятно, с нажимом спросил:
– Кто такой Федор Угрюмый?
Колян встрепенулся, хрипло вдохнул и с готовностью ответил:
– Мы в одном дворе росли… чемпион по карате… в бригаде был моим заместителем… мы все дела проворачивали вместе, – зачастил Колян. Затем после минутной паузы с обидой сообщил: – Сука он. Мою жену поимел. Меня замочить хотел. Мы привели его на хату, собирались грохнуть, а он вытащил гранату… «Ф-1», и пришлось его отпустить.
Варяг и Чижевский переглянулись.
– Не врал, стало быть, Федя, – констатировал Чижевский. – Когда он вышел из подъезда, Сержант его и сцапал.
– Значит, Угрюмый поможет нам выйти на тех бойцов бригады, которые еще живы, – заметил Владислав.
– Вряд ли он знает все хаты, – возразил Чижевский. – Колян у нас скрытный, никому не верит, информацией с дружками не делится… Слышь, Колян, где живут в Москве твои люди? Адреса называй!
И полковник ткнул пленника дубинкой под ребра. Радченко жалобно заскулил и начал перечислять адреса снятых им в столице квартир.
Однако в его помутившемся сознании пульсировала мысль: «Нельзя все говорить… Все говорить нельзя…» Последние остатки той, некогда могучей воли, благодаря которой Николай Радченко всецело подчинял себе своих бойцов, теперь помогли ему умолчать об одной хате, где он разместил полдюжины своих наиболее многообещающих бойцов, недавно прибывших из Сибири.
