…Да уж, конечно, и криминальный мир никогда не признает в нем своего. Да и было бы с чего! Для старых уркаганов, с которыми доводилось встречаться и в Желтогорске, и в Москве, и в иных местах, он, без стажа, без единой ходки – никто, мальчишка, плашкет; даже не босяк или мелкая сошка, а так, беспонтовый фраерок или вообще «красноперый»! Даже если учитывать, что у него есть опыт громщика – рискового вора – и, что называется, иного «хождения по музыке»…
Будь он постарше, он мог бы отлично вписаться в роль жигана. Илья усмехнулся… Жиганами, которые сейчас так рьяно схлестнулись со старыми каторжными кадрами, становились, ну скажем, бывшие профессиональные революционеры, списанные нынешней властью и уже имевшие опыт террора и грабежа – например, эсеры и анархисты; бывшие офицеры и просто понюхавшие пороху на фронтах Гражданской… Илья еще мог припомнить славный 20-й год, путешествия на крышах вагонов, чудо, которое помогло избежать пули за бродяжничество – сначала от красных, потом от каких-то бандитов, а потом и от белоказаков. Неизвестно, что было бы, не попади он тогда на свою вторую родину, в Желтогорск, где почему-то остался – сначала принуждая себя и копя силы на побег, а потом – сознательно и даже с радостью. И даже не надо впутывать сюда ту полудетскую влюбленность… Наверно, было еще что-то: чувство товарищества, по которому он изголодался за время бродяжничества, ощущение хоть какой-то стабильности, пусть она даже и зыблется на краю пропасти – на навершиях того забора у дома купца Константинова…
Жиганы из бывших… Товарищ Лагин, по отдельным данным, хоть и не относился к числу бессмысленных изуверов и вообще был логично поступающим и уравновешенным человеком, отчего и дожил вот уже до конца 1927 года, тоже был из числа молодых эсеровских романтиков, принимавших участие в терроре первой русской революции. А потом имел контакты и с матерыми урками, и даже, как ляпнул как-то по пьянке Паливцев, в девятнадцатом году руководил бандой налетчиков где-то на Украине.
– Да… социальный окрас товарища Лагина тоже получается довольно пестрым, – пробормотал обвиняемый.
Илья еще раз перебрал в голове все эти наивные попытки установить свое социальное соответствие… эх! Да какой смысл теперь искать, кто он? Скорее всего, народный суд быстренько и справедливенько установит для него «высшую меру социальной защиты», как трогательно именуется смертная казнь. И тогда он точно займет свое место в обществе. В каком-нибудь рву для расстрелянных. Хотя не стоит демонизировать Советскую власть: вполне могут отвести в уютную безымянную ямку где-нибудь на окраине Желтогорска. Кстати, вспомнил Илья, неподалеку от Иерихонки имеется отличное Воскресенское кладбище, прославившееся тем, что в 1918 году по разнарядке, спущенной из Москвы, туда согнали 60 человек и расстреляли, несмотря на уверения отдельных товарищей, что они – все-таки товарищи, а не граждане и господа. Позже выяснилось, что в толпу приговоренных действительно каким-то манером попали трое новоиспеченных сотрудников Желтогорской ЧК, недавно переведенных из соседней области. Было весело…
Илья ошибался. Мера социальной защиты, которую он так щедро отвел себе руками добрейшего народного суда, оказалась не такой суровой. За двойное убийство – как несложно догадаться, материалы дела скомпоновали так, что смерть Евгения Лившица тоже вменили в прямую вину Илье, – получил он свои честные 20 лет строгого режима. В свое время Холодному приходилось видеть человека, который отмотал на каторге аж четверть века, ему было как раз 44 года – ровно столько, сколько будет самому Илье, если он отмотает от звонка до звонка. Колоритный этот тип, закованный в доспехи синих тюремных наколок от кончиков ушей до кончиков пят, выглядел на добрые семьдесят, беспрестанно кашлял и мог похвастать наличием аж двух зубов. А через два месяца житухи на воле попросту загнулся от чахотки, приобретенной на курортах «тюрьмы народов» – как мило именовали старую Россию новые, теперешние ее хозяева.
Характерно, что убийство совершал Илья Холодный, а срок получил Илья Каледин. Настоящая фамилия обвиняемого произвела настоящий фурор: в городе еще помнили дедушку Ильи. Новые материалы к делу, конечно, великодушно передал следствию товарищ Лагин, который через месяц после оглашения приговора уехал в Москву и назад в Желтогорск уже не вернулся, получив удачное назначение в столице, в аппарате одного из бесчисленных управлений все разрастающейся бюрократической машины.
Дочь и Александру он, конечно, забрал с собой. Алька вообще не жаждала оставаться в городе, который отнял у нее столь многих.
Илья не успел узнать других подробностей. Многие из гостей, почтивших своим присутствием свадьбу Паливцева, неожиданно обнаружили, что жизнь вовсе не так прекрасна, как им казалось. Лишившись своего солидного компаньона, Лившица, Прутков вскоре узнал, что их семейные магазины и артель закрываются как частнособственнические предприятия и открываются уже на общественных началах. Проще говоря, реквизируются в пользу муниципалитета. Папаша-то Пруткова после этого удачно умер и уже не успел почувствовать, как затягиваются гайки, а вот его отпрыск получил срок по пустяковому делу и поехал на трехлетнюю экскурсию в Мордовию.
Ленька Ипатов и вовсе исчез. Поговаривали, что его зарезали. По крайней мере, прежнего самодовольного Леонида, украшавшего собой и собственными зажигательными речами любое торжественное собрание, уже никто не видел. Леньку «Ильича» то ли зарезали, то ли нет – точно не известно, а вот двое других выпускников школы-интерната № 1 – Сеня-бородавочник Борисов и Дима Верник – неожиданно воткнули друг другу заточки в бок. Привычка таскать с собой ножи и вообще что-то остренькое была еще с детских, босяцких, лет…
Не стало и Юрия Рыжова. Правда, этого товарища не стало в метафизическом смысле, а вместо гражданина Рыжова появился гражданин Мастриди, который схлопотал задним числом десять лет лагерей и поскакал туда птицей-лебедем, но не как бывший «красноперый» Рыжов, превысивший полномочия и показавший свое гнилое нутро, а как уголовник Мастриди. Окрас зоны, куда он попал, соответствовал его новому статусу и свеженькой статье.
Разубеждать сидельцев Юра, он же Георгий, из элементарных соображений безопасности не стал, а в первые два года отсидки и сам поверил, что он – Георгий Мастриди и чалится по делу о бандитизме, к которому пристегнули вдогонку и «громкую кражу» со взломом.
– Ставили мы с умом, да только потом в дело сунул рога один чухан и испортил всю малину, – говорил он позже. И сам себе верил.
Часть III. ДВЕ ВОЙНЫ
1. Станция Слюдянка-1, Круглобайкальская ЖД, 1938 год
Сколько тут будем?
Базарят, двое суток. Будут ксивы ломать.
– Да не. Эпидемия. В карантин отправят братву. После Иркутска полдесятка жмуров сняли.
– Подъезжаем, кажись. Посмолить бы.
– А у меня в глотке пересохло. Нет там смочить?
– Нету воды…
– И смола кончилась. Ладно, ща разживемся.
– Ща те вохра разживется…
