– Доставили с комфортом! Спасибочки, начальник! Твой полковник наверняка выпишет тебе билет на танцы за такую пыльную работку.
Лязгнула дверь. Некоторое время слышно было, как орал, пенился Омельченко, как отвечали ему конвойные; потом наконец голоса окончательно затихли. Только тут еще один новичок поднялся с грязного пола, аккуратно, с достоинством, отряхнулся и оглядел всех присутствующих. У него было выразительное лицо с несколько резковатыми чертами и высокими скулами, цепким взглядом и приметным шрамом на левом виске.
– Здорово, мужики, – сказал он. – Непросто вам тут дышится, я смотрю. Опять мусора насовали в хату сверх комплекта сам-три.
– А ты че босиком-то?
– К вам спешил, боялся споткнуться. Вот ботиночки и снял.
– Куму подарил, что ль?
Человек сощурился, глядя на блатного, который сказал это, а потом раздельно выговорил:
– Да нет, у кума уже есть. Ты подогнал наверняка.
– Ты что, метишь туда, что я мусорам вещички на блат скидываю? – до небес взвился босяк и метнулся к пришлому. – А ты, сука, не боишься, что за такие предъявы и кровью можешь умыться?
– Я смотрю, у вас тут утренняя разминка. – Человек вздохнул и передернул широкими плечами. – Ладно, потом покукарекаешь, некогда мне с тобой базлать, сынок.
Пахан Упор поднялся на своем месте на нарах. Это было воспринято как верный сигнал к тому, чтобы броситься на босоного пришлеца и ничтоже сумняшеся всадить ему в бок заточку. К тому же, как показывал недавний опыт, капитан Омельченко не очень доволен тем, что этот наглец попал на его пересылку и конкретно в четвертый барак.
Что характерно, «пригретые» Упора не стали соблюдать правило «один на одного», а навалились вчетвером. Быть может, полезли бы и больше – не убивать, нет, так, потешить скуку, потому как новый показался им зверьком из иного мира, чем этот очкастый археолог, которого даже зарежешь – зевать будешь. Но двое или трое блатарей из числа тех, кто постарше, вдруг замерли на своих местах, не торопясь вмешиваться в события, а вместе с ними придержали свой норов еще несколько особей из молодняка. Те, наверно, что посообразительнее. Например, Сава. Да что там – Сережа-мордвин тоже. Этот последний, на что уж был юн, не стал опрометью кидаться на босоногого только потому, что тот назвал «кукареканьем» – намеком на петуха, птицу тут крайне непочитаемую – слова какого-то шныря.
А вот Упор, кажется, ничего не понял. Он выпустил вперед тяжеловатую нижнюю челюсть и стал наблюдать. Ему тоже с первого взгляда не понравился этот борзый. А еще ему не понравилось волнение капитана Омельченко. Омела никогда не давал «запылить» хату. Упор давненько трудился у него на раскалывании самых непокорных политических и добился на этом поприще неплохих успехов, а тут, судя по всему, подоспел подходящий кадр для «санобработки», как говорил сам остроумный капитан.
– Че возитесь?.. – подал голос Упор, когда один из юркнувших к борзому новичку босяков упал, схватившись за лицо, второй взревел и, пробежав два шага на подламывающихся ногах, свалился, ударившись башкой о нары, а двух других – в том числе и зачинщика – новичок попросту развернул, как девочек в танце, и стукнул лбами. Потом присел на корточки и, взяв за загривок разговорчивого шныря, поднес к его лицу ножичек из комплекта отобранных. Еще один нож лежал на полу.
– Сейчас ты стоишь еще меньше, чем до того, как я тебя увидел, – сказал новенький. – Хотя куда уж меньше… Какой с тебя спрос? Тьфу! Мальки тощие…
Он встал в полный рост и проговорил:
– Кто тут?..
– Ну, я присматриваю, – хмуро сказал Упор.
– Плохо смотришь, раз не разглядел. Ответишь за сявок своих?
Упор посмотрел на безжалостно раздавленную молодую поросль: кто лежал мешком, кто пытался подняться и хотя бы ползти, кто выплевывал зубы на пол.
– А ты кто такой? – не очень уверенно спросил пахан.
– А я к тому и клоню.
Один из блатных все-таки наклонился к Упору и негромко проговорил:
– Зря ты, Прохор. Это – Лед. В авторитете. Я с ним в Красноярской пересыльной был. Он там с ворами в близких сидел. С Гурамом, с Ключником, с Платоном Ростовским. Сам, конечно, не коронован – молодой еще, из жиганов, – но люди знают.
«Почему же тогда я не знаю? – должен был сказать Упор-Упырь, который крупно облажался перед собственными же «мужиками», не различив человека из «отрицаловки». – Почему же тогда я не просек, чтобы не было за мной этого косяка?»
– Правильно он все тебе говорит, – сказал Лед, который, несмотря на расстояние, тонким слухом многолетнего уже сидельца подхватил сказанное. – Был я в Красноярской. И там приходилось. Как тебя?
– Я – Упор.
– Хорошо. А главное, коротко. Я тут долго с вами не задержусь, так что ссудите прохожему человеку чем бог послал.
Упор тупо сел обратно на нары. Лед подошел к нему и, широко улыбнувшись, мощнейшим ударом колена в челюсть снес с посадочного места. При этом Упор откусил себе пол-языка, хотя нельзя сказать, что и раньше он умел внятно изъясняться, и лишился доброй половины зубов.
– Положите его поближе к параше, что ли, – кивнул новый заправила, снимая разорванную рубашку и не торопясь надевать предложенную взамен. Блатные внимательно рассматривали его татуировки, но предпочитали держать язык за зубами.
Все произошло так быстро и неожиданно, что добрая половина присутствующих в бараке просто не поняла и не увидела, что именно произошло. И только когда каждый желающий мог лицезреть потерявшего сознание Упора, лежавшего у «прасковьи» с перекошенной и распухшей челюстью и окровавленной рожей, совершенно деформировавшейся от страшного удара Льда, тогда поняли, что в четвертом бараке что-то серьезно поменялось.
Лед не был склонен к словоизлияниям: он скромно перекусил и улегся спать на козырных нарах у окна, которые до него занимал Упор. О том, какие жизненные обстоятельства привели его в казахстанскую пересылку, он предпочел пока что умолчать. И до того времени, как он проснется, никто не рисковал прибегать к резким телодвижениям, и резон был: кто знает, какой порядок установит Лед на время своего нахождения в бараке? В некотором смысле повезло и Борису Леонидовичу: ему нашлось местечко на нарах, отданное в пользу «политических» после того, как двое шнырей, которых приголубил Лед, так и не смогли встать с пола. Место Вишневецкий делил с худеньким, даже очень худеньким инженером из Саратова, и это обстоятельство следовало признать еще одной удачей Бориса Леонидовича.
Бывший учитель истории еще не знал, в какую историю – просим прощения за тавтологию – попадет после пробуждения Льда.
3
Как выяснилось, Илья Каледин, уже в местах не столь отдаленных получивший прозвище Лед (превосходно соотносящееся с его недавней фамилией – Холодный), попал в казахстанскую пересылку за особые заслуги перед любимой Советской страной. Он сбежал из лагеря. Обстоятельства этого дела покрыты мраком. Мрак, конечно, разгонит следствие, но когда это еще будет?..
