Надежда ужасно расстроилась. Надо же, только сказала матери, что купила для нее табачную пыль – и тут же эта злополучная пыль потерялась. Выходит, она обманула маму… а та уже обрадовалась и с Андреем Николаевичем договорилась, чтобы тот привез покупку на дачу…
Тут у Надежды мелькнула еще одна мысль. Почему продавец из антикварной лавки так волновался за свой пакет? В пакете не было ничего, кроме пустых пластиковых контейнеров и обувной коробки. Контейнеры явно не представляют никакой ценности… значит, коробка, точнее, ее содержимое?
Надежда вытащила коробку из пакета, положила на табуретку и для начала осмотрела снаружи. С виду самая обыкновенная обувная коробка. Такого же размера и такой же формы, как та, в которой лежали купленные для мамы утепленные галоши маскировочной расцветки.
– Что еще за новости?
Надежда осторожно открыла коробку. В последний момент у нее мелькнула робкая мысль, что этого нельзя делать – вдруг в коробке взрывное устройство или еще что-нибудь опасное? Уж очень волновался продавец… Но эта мысль явно запоздала, потому что коробка была уже открыта. И в ней, в нескольких слоях желтоватой оберточной бумаги, обнаружился серебряный ларец.
Тот самый ларец, который Надежда Николаевна видела в антикварном подвальчике. Тот самый ларец, который перед тем украли из музея. Ошибки быть не могло, Надежда хорошо его изучила. Ларец был тот самый, это точно.
Надежда уставилась на него в полном изумлении.
Вольноотпущенник Лукреций вошел в покои императора, смиренно поклонился и проговорил своим мягким, негромким, как бы извиняющимся голосом:
– Божественный, тебя хочет видеть какая-то женщина.
– Что за женщина? – осведомился император, неохотно оторвавшись от бумаг.
– Она плохо говорит на латыни, божественный. И она называет себя твоей сестрой.
– Сестрой? – Император поднял брови. – Что ж, пусть зайдет.
– Прислать секретаря? – спросил Лукреций и уточнил вопрос: – Вашу беседу с этой женщиной нужно записывать?
– Нет, не нужно. – Император поморщился. – Мы поговорим с ней с глазу на глаз.
– Слушаюсь, божественный! – Вольноотпущенник поклонился и тихо вышел.
Меньше чем через минуту на его месте появилась невысокая смуглая женщина в темном плаще.
– Здравствуй, маленький Луций! – проговорила она, оглядываясь по сторонам. – А ты неплохо устроился!
– Здравствуй, Флавия! – Император встал, шагнул навстречу сестре, раскрыл объятия, но женщина отстранилась.
– Что такое? Ты мне не рада?
– Не знаю, Луций, рад ли ты мне. Твои люди едва пропустили меня во дворец…
– Они не виноваты. – Император снисходительно улыбнулся. – Они всего лишь исполняют свой долг, а их долг – оберегать мою божественную особу… Знаешь, Флавия, власть имеет свои дурные стороны, и их немало…
– Ах, божественную особу! – повторила его сестра звенящим, напряженным голосом. – Опомнись, Луций! Человеку негоже равнять себя с бессмертными богами! Грешно воздавать смертному божеские почести! Твои изваяния стоят на каждом шагу, им приносят жертвы, перед ними воскуряют фимиам!
– Оставь, Флавия! – Император поморщился. – Мы не можем переделать тот мир, в котором живем! Это империя, а я – император, и таковы здешние порядки…
– Но ты был воспитан по-другому! Вера нашей матери, древняя вера Карфагена…
– Оставь, Флавия! – повторил император гораздо громче и с другой интонацией. – Великий Карфаген давно разрушен, от него осталась только бледная тень. Мы с тобой находимся в Риме, в столице великой империи, и не надо забывать об этом! Боги Рима могущественнее карфагенских богов, иначе история сложилась бы иначе! Мы с тобой в Риме, а ты не хочешь признавать это и даже толком не умеешь говорить на латыни. Время твоих богов ушло… от них осталась только печать у тебя на шее, клеймо, как у рабыни!
– Что до печати на моей шее… нет, братец, это – не клеймо рабства, это – печать Богини, знак принадлежности к племени повелителей! Это вы, римляне, окружили себя вольноотпущенниками, бывшими рабами, и от них заразились плесенью рабства. А время моих богов – время наших богов – никогда не уйдет!
– Тогда… тогда, значит, ушло твое время. Тебе лучше вернуться домой, в Африку…
– Да, я вижу, что мне лучше вернуться домой, – с горечью проговорила Флавия. – Я приехала сюда, надеясь найти своего брата, своего маленького Луция – но нашла здесь только божественного Септимия Севера Августа… Что ж, я вернусь домой, но напоследок я хотела бы кое-что у тебя получить, император.
– Получить? Ты хочешь денег? Я немедленно распоряжусь… скажи, сколько тебе нужно…
– Нет, мне не нужны твои деньги. Я еще не дожила до того, чтобы просить подаяние. Я хочу получить то, что отдала своему брату в нашу последнюю встречу.
– Ты говоришь о флаконе? – Император помрачнел, на лице его проступило недовольство.
– Да, я говорю о священном флаконе. Он достаточно послужил тебе, помог подняться на вершины власти – пора вернуть его туда, где он хранился многие века. В храм Великой Богини.
– Я не могу вернуть его тебе! – отрезал император и при этом невольно дотронулся до груди, где под хитоном висел на кожаном ремешке заветный флакон. – Все что хочешь, Флавия, только не это! Этот флакон… он необходим мне. Он необходим империи. Нет, даже не проси!
– Я не прошу! – твердо проговорила Флавия. – Я требую то, что не принадлежит ни тебе, ни мне – но только Великой Богине! Отдай его! – и женщина властно протянула руку.
– Флавия, Флавия, не забывайся! Ты разговариваешь с императором!
– Вот как? А я думала, что разговариваю со своим братом! Итак, ты не отдашь мне флакон?
– Нет, лучше не проси. Все что угодно – только не это.
– Что ж, тогда прощай.
– Прощай, Флавия. И будет лучше, если ты сегодня же покинешь город, иначе… иначе могут пойти слухи…
– Я услышала твои слова, император! – холодно проговорила Флавия и покинула покои.
Император позвонил в серебряный колокольчик, и на пороге тут же возник Лукреций.
– Слушаю, божественный! – проговорил он, склонившись.
– Распорядись, чтобы кто-нибудь из твоих людей проследил за той женщиной, которая только что вышла от меня.
– Будет исполнено, божественный!
Продавец Геннадий доехал до своей остановки, вышел из маршрутки, дошел до дома, в котором снимал квартиру.
Дом, в котором он жил, был типовой хрущевской пятиэтажкой, съемная квартира находилась на последнем, пятом этаже, и Геннадий ненавидел эту квартиру всеми фибрами своей небольшой души. Летом здесь было душно и жарко, как в раскаленной духовке, и к вечеру Геннадию казалось, что он покрывается ровной хрустящей корочкой, как курица-гриль.
