Ловус вкрадчиво приближался, сменив прямое движение на круговое. Полукруг совни оставался за его спиной, лишь поблескивал копейный наконечник, завершавший древко. Мефодий ждал и сам удивлялся своему спокойствию. Временами ему чудилось, что он наблюдает за собой со стороны. В предыдущих своих боях он что-то планировал, изучал противника, осторожничал. А здесь вдруг ощутил легкость и свободу. Это был как переход на следующий уровень.
«Все равно! — подумал Мефодий, опуская спату чуть вниз, а другой рукой поднимая над головой острый обломок сулицы — Это мой бой! Быть может, последний! Но мой… И я на стороне света. Поэтому выиграю я или проиграю — я все равно выиграю…››
Оказавшись от Мефа шагах в пяти, Ловус поменял направление движения и встал так, что кисть его, сжимавшая древко совни, стала не видна Буслаеву. Вроде бы мелочь, но Мефодий в новом своем легком и радостном состоянии легко считал все его лукавство. Хват хочет поменять. А зачем? Да все за тем же! И поэтому, когда секунду спустя Ловус ударил его совней, как копьем, Мефодий скользнул под удар и попытался подрезать атакующую руку стража спатой. Не вышло. Тот вовремя остановил движение и тут же атаковал совней сверху, целя Буслаеву по шее.
Мефодий еле успел отвести удар. Спатой удары совней отбиваются плохо. И дело тут не в прочности спаты, а в весе и длине оружия. Длинный рычаг — короткий рычаг. Иголкой, даже если она стальная, лом не остановить. Зато иголка способна очень быстро летать чего не всегда можно ожидать от лома.
Зная это, Ловус близко к Мефодию не совался, предпочитая держаться на удобной для него дистанции и сносить его могучими ударами совни. Буслаев уходил, пытаясь прорваться ближе. Ловус не пускал. Совня металась как проклятая, стремясь укоротить Мефодию жизнь.
Хорошо еще, что у Ловуса больше не было щита. Имей он щит, самого Мефа, как спартанца, давно бы уже вынесли на щите. Бой затягивался. Во все стороны летели брызги. Под действием руны лед продолжал таять. Теперь в мелкой, разбрызгивающейся при каждом прыжке воде сражались уже оба: и Мефодий, и Ловус. Буслаев полностью отпустил свое сознание и бился по наитию, думая не о движениях, но о самой ткани боя. Ему чудилось, что он накрывает Ловуса белым, с тяжелыми складками шелковым покрывалом, а страж мрака распарывает его покрывало черной, со злыми зазубринами бритвой.
Спата летала как безумная. Звенела, сталкиваясь с совней. Атаковала, вновь отводила удар. Ловус сражался с таким же самозабвением. В глазах его, пару раз блеснувших совсем рядом, Мефодий видел такой же чистый и искренний восторг. Он получал явное наслаждение от схватки.
‹‹Мы какие-то безумцы… — мелькнула у Мефа мысль. — Можно подумать, мы не убить друг друга хотим. С такими лицами играют в настольный теннис!››.
Незаметно в бою стал намечаться перелом. Мефодий, давно не тренировавшийся, начинал уставать. Другой бы и не заметил его усталости, потому что спата атаковала все так же бодро, но для опытного Ловуса усталость была очевидна. Он ускорился, и его совня теперь была сразу везде. Рубящий, укол, замах, укол, финт, рубящий удар, опять финт и еще один страшный рубящий, все сносящий на своем пути. Не успел Буслаев удивиться, зачем Ловусу столько однотипных рубящих, как уже знал ответ. Рубящие заставляли его или прыгать, или ускользать, а это дополнительно отнимало силы. В крови у Мефа оставалось все меньше кислорода, а глазах уже мелькали кровавые Аидушки, в костных ручках которых зудели нетерпеливые косы.
Не дожидаясь, пока более выносливый Ловус его прикончит, Мефодий подался назад, вытянул противника на себя, ушел от мелькнувшей совни и ринулся в атаку с полным проворотом. Ловус, как видно, ожидал чего-то подобного, потому что легко уклонился от направленной ему в шею спаты, но дистанцию разрывать не стал. Совня его рукоятью стала задираться вверх, выдав себя кратким блеском наконечника, похожим на блеск рыбьей чешуи в проруби. Мефодий понял, что если он сейчас отпрянет от Ловуса, то скошенное лезвие совни догонит его страшным ударом снизу, прямо под подмышку, и рассечет где-то до шеи.
В отчаянном усилии Мефодий опять атаковал Ловуса круговым ударом, и снова тот сбросил его удар, чуть подбив ему руку древком совни. Уже ни на что не надеясь, Буслаев в очередной раз закрутился. По пальцам его левой руки, сжимавшей обломок сулицы и взметнувшейся во время поворота корпуса, чем-то больно хлестнуло. Так и не поняв, что это его золотые крылья, взлетевшие на шнурке, Мефодий машинально стиснул пальцы.
Что-то полыхнуло. По сопротивлению воздуха и каким-то новым ощущениям Буслаев определил, что материализовал крылья. Убрать их он уже не успевал. Еще мгновение — и опомнившийся Ловус отсечет ему крылья совней. Продолжая прокручиваться, хотя скорость его поворота и замедлилась, Мефодий высоко вскинул крылья и правым крылом хлестнул Ловуса по лицу. Тот отпрянул, не ожидая такого удара. Между Мефом и Ловусом распростерлось огромное белое крыло, задранное до резкой боли в лопатке. Не задумываясь, Мефодий вскинул руку и, чувствуя, что сейчас из-за крыла Ловус ничего не видит, вогнал обломок сулицы прямо через маховые перья в грудь противнику.
Вспоров тесный ряд перьев, сулица проскользнула между ними. Краткое сопротивление плоти, крик — и белые перья окрасились брызнувшей кровью. Вырвав сулицу, Буслаев отпрыгнул, опасаясь удара совней. И этот удар последовал, но был уже вялым, слабым. Мефодий легко отразил его. Ловус нанес еще один или два удара, но совня была ему уже тяжела. Выронив оружие, он зажал пальцами правой руки рану и улыбнулся Мефу окровавленными зубами. С каждым новым словом на губах у него лопался розовый пузырь.
— Красивые… крылья… у тебя… очень красиве… — с усилием выговорил Ловус. — Что ж ты их так… не жалеешь? И удар был неплохой. Чем это…ты?
— Обломком сулицы…
Ловус слабо улыбнулся, оценив горькую иронию ситуации.
— Моей сулицы, — повторил он. — Славный был удар. А крылья все же… жалей…
Он закашлялся кровью, покачнулся и стал медленно падать вперед. Буслаев подхватил его и уложил на снег, хотя и знал, что делать эго опасно. Почти у каждого стража в рукаве есть кинжал или просто хотя бы ядовитый шип — для последнего, вот такого вот удара. Но обошлось. Либо Ловус был слишком благороден и честно соблюдал условия дуэли, либо не до подлости ему было.
— А все же жаль, что мы ушли из Эдема. Там было хорошо!… А теперь вот ты пришел на наше место… нелепость! — произнес он совсем тихо.
Потом потянулся, чтобы потрепать Мефодия по плечу, — и умер. За мгновение до этого Буслаеву показалось, что он услышал звук звякнувшей косы. Звук бесконечно короткий, но явственный. Ни одна смерть в мире не обходится без Аиды Плаховны.
Ни Ловуса, ни Аспурка больше не существовало. Оба стража-красавца исчезли. На льду лежало нечто нечеткое, распадавшееся чешуйками и похожее не столько даже на прах, сколько на сухие осенние листья. Рядом, пытаясь отползти и зарыться, корчились два дарха. Дарх Ловуса зацепился цепью за его валявшийся шлем, поэтому Варсус вначале занялся дархом Аспурка.
Хромая, он приблизился, ловко подцепил его рапирой за цепочку, а после, чуть подбросив, подсек ему горловину особым крючком на кинжале. Ссыпал эйдосы себе на ладонь и стал любоваться их освобожденным сиянием. Мефодий ожидал, что он вернет их свету, и вздрогнул, когда пастушок воровато извлек из-под свитера дарх и, смущенно открыв крышечку, стал поспешно ссыпать в него эйдосы. По лицу Варсуса прокатывались волны удовольствия, заметные как он ни пытался их скрыть.
