…Она уснула сразу — сон у нее был крепкий, ей никогда ничего не снилось. В эту ночь ей привиделось, что она идет куда-то по заброшенной дороге; через трещины в асфальте пробивается трава. Трещины на глазах расползаются, открывая глубокие черные провалы. Она ускоряет шаг, почти бежит, перепры-
гивая через провалы, земля дрожит у нее под ногами. Она не видит, куда движется, не смея отвести взгляд от разверзающейся с треском земли. Сверху слышен громоподобный смех — кого-то там забавляют ее метания. Она мчится, чувствуя, как охватывает ее тоска смертная, зная, что не выбраться, не убежать…
Она проснулась среди ночи, бурно дыша, отбросила одеяло, прошлепала босиком в кухню. Жадно выпила чашку воды. Сон мигом испарился из ее головы, и через минуту она уже не могла вспомнить, что же ее так напугало…
На другой день Нюся встретила ее, улыбаясь во весь рот. Ее «доброе утро, Иллария Владимировна» было сладким, как ириска. Иллария инстинктивно дернула шеей — ей показалось, что секретарша увидела синяк. Ложная тревога. На ней была блузка со стоячим воротничком. Сухо кивнув Нюсе, она вошла в свой кабинет и… застыла на пороге. На письменном столе стояла большая плетеная корзина в деревенском стиле, нарочито грубо сработанная. Из нее торчали пиками головки полураспустившихся зеленовато-белых роз. Роз было много, тридцать или пятьдесят. Плетеная корзина источала тонкий ивовый запах, розы сладко благоухали… Картинка заката мелькнула перед мысленным взором Илларии, и она вспыхнула. Подошла к столу, потрогала холодные влажные бутоны. Сунула руку глубже, увидев белый конверт. Уколовшись, отдернула ладонь, слизнула выступившую на пальце кровь. Смотрела со странным выражением на лице, чувствуя, как загораются щеки…
Достала из конверта атласный, сложенный вдвое листок, развернула. На листке была изображена кривоватая физиономия: точки глаз, кнопка носа и радостный рот до ушей. Торчащие на голове вихры не оставляли никаких сомнений, что кривоватая физиономия являлась автопортретом дарителя.
И ни слова, ни буквы…
Глава 12
Не ждали…
Она стояла передо мной — большая, яркая, чуть поблекшая от усталости, с ребенком, завернутым в нечистое зеленое одеяло, неуверенно вглядываясь в мое лицо. Мужская куртка свалилась с плеч, пышные белые локоны рассыпались по груди. Красивое, сильно накрашенное лицо не вязалось с неуверенностью и напряжением в глазах.
Я стояла, будто громом пораженная, как любили писать в старых романах. Чувство нереальности захлестнуло меня. Голова опустела, лишь отдельные бессвязные мысли пролетали: этого не может быть… это не я… это не со мной… В висках и затылке противно гудело. Мне казалось, я сейчас грохнусь оземь.
Из состояния заторможенности меня вывела баба Капа, вдруг пропевшая с какой-то кликушеской интонацией:
— Лизонька, радость-то какая! Мама приехала!
Я перевела взгляд на вдохновенное лицо вредной старухи, придвинувшейся совсем близко, чтобы, упаси бог, не упустить ни словечка из сериальной драмы, разыгрывающейся у нее на глазах. Гигантская бородавка на ее носу существовала отдельно, я с трудом отвела от нее взгляд. Если бы не поздний вечер, соседка рванула бы по квартирам с новостью, но, увы, теперь придется терпеть до утра.
Моя мать все смотрела на меня. Уголки яркого рта поползли вниз, плечи поникли. Ей было тяжело держать спящего ребенка, она переступала с ноги на ногу. Ее спутник молча сидел на скамейке.
— Идемте, — сказала я наконец.
На ее лице сразу же отразилось облегчение. Она улыбнулась заискивающе и сказала:
— Такой колотун, ужас! Мы тут уже часа три сидим. Миша сгонял в кафешку, принес кофе. А я на чемоданах. Катька, бедная, уснула…
Катька! Сестра?
Баба Капа, разумеется, потащилась следом. Лифт не работал, весь наш цыганский табор, гомоня, поднимался пешком. Гулкое коридорное эхо уносило вверх громкий голос женщины и бормотанье бабы Капы. Там звуки взрывались, наткнувшись на потолок. Миша, нагрузившись чемоданами и узлами, шел сзади.
Баба Капа, дворовый страшный суд, навострилась сунуться за нами в квартиру, но я, почти оклемавшись, твердо сказала: «Спокойной ночи, баба Капа», и ей ничего не оставалось, как ответить тем же. На лице ее было написано разочарование.
Мы вошли в прихожую, сразу заполнив ее. Я включила свет. Женщина, не выпуская ребенка из рук, со стоном наслаждения сбросила туфли на высоченных каблуках и босая прошла в гостиную. Упала на диван, положила рядом сверток с Катькой, потянулась. Я невольно отметила ее гибкость, красивые полные руки, натянувшуюся на груди пеструю ткань платья…
Миша, свалив вещи в прихожей, стоял в дверях. За все время он не произнес ни слова.
— Ну, давай знакомиться, — произнесла живо женщина. Она, улыбаясь, смотрела на меня, от былой неуверенности не осталось и следа. Она согрелась, лицо порозовело, глаза заблестели. В отличие от меня, она не испытывала ни малейшей неловкости. Я стояла перед ней столбом, не сняв плащ, ожидая чего-то. Каких-то слов и действий, которые придали бы смысл происходящему. Не знаю чего…
— Давай знакомиться, — повторила она, по-прежнему улыбаясь. — Меня зовут Ира. Можешь называть меня мамой… Ирой. Какая ты большая! — продолжала она, склонив голову набок и рассматривая меня.
— Мне двадцать пять, — опомнилась я. Улыбающаяся физиономия этой Иры вызывала у меня протест. Она вела себя так, словно происходящее было в порядке вещей. Мать… если она действительно моя мать, которая бросила новорожденного ребенка, вернулась через четверть века и, радостно улыбаясь, предлагает познакомиться. «Хотя бы извинилась для начала», — подумала я угрюмо.
— Я знаю! — вскричала она. — Я помню все как вчера! Двадцать третьего сентября, ночью… Все удивлялись, как я легко родила! — Она рассмеялась дробно.
Невероятно! Эта женщина не испытывает ни капли стыда! Она, смеясь, говорит о ребенке, которого бросила. Неужели она ничего не понимает? Я почувствовала: еще немного — и я разрыдаюсь от обиды и унижения. Я не могла заставить себя взглянуть ей в лицо. Кажется, она поняла. Вскочила с дивана, бросилась ко мне, обняла, прижала к себе.
— Доченька! — заголосила громко. — Родненькая! Маленькая моя, прости свою дуру-мать! Мне же и шестнадцати еще не было, да я и не поняла толком, что случилось! Я ж чуть от страха не подохла, что тетка узнает… Я утром смылась из больницы, чтобы к ее приходу успеть домой, она в ночную смену работала. Бегу по улице, а сама думаю не о том, что сотворила, а только плачу и вою: «Господи, сделай так, чтобы она еще не пришла…» Тетка строгая была… Да если б она узнала, что я родила, убила бы на месте. Я крупная девчонка была, перетягивалась, ей и невдомек… да еще и раньше срока… Я ж сама еще ничего не соображала… — Она вдруг разрыдалась.
Плакала она самозабвенно — громко всхлипывая, прижимаясь ко мне большим горячим телом. Пахло от нее дешевыми духами и потом.
Кончилось тем, что я тоже расплакалась. Стояла в кольце ее рук, уткнувшись ей в плечо, выплескивая со слезами горечь и обиду. Миша высился неподвижной горой в дверях, молчал. Проснулась Катька, зашевелилась в своем одеяле и тоже заплакала тоненько, как будто щенок заскулил.
