Она вдруг прервала песню, расхохоталась, закашлялась.
— Совсем голос сел, зараза!
И магия закончилась…
В ней, казалось, уживались два человека — до сих пор я видела одного, бесцеремонного, неунывающего, которому море по колено. Теперь выглянул другой — чувствующий, тоскующий, полный тайного смысла и памяти… И какой из них настоящий — не понять…
— Давай, Миш, наливай, — сказала она хрипло. — Нельзя оставлять… слезы! И хорош гулять, пора на боковую.
* * *
— Почему они так говорят, Елизавета? — горестно вопросил меня Аспарагус, заявившись вечером на обычные посиделки.
— Кто, Йоханн Томасович? — спросила я.
— Все! Люди из средств массовой информации, политики, все! Почему они говорят все эти ужасные слова: «имидж», «машинерия», «опция». Почему, Елизавета, нормальный человек, получивший образование здесь, а не где-нибудь там, говорит «опция», прекрасно сознавая при этом, что это стилистическое извращение и насилие над языком? Убей, не понимаю! Почему не сказать «выбор»? Или еще одно… относительно свежее — «позиционирование». Что оно значит, это слово, а, Елизавета? И не выговоришь сразу — язык сломаешь!
— Не знаю, Йоханн Томасович, — ответила я. Мне было не до него.
— Вот вы, Елизавета, вы в своем романе тоже, например, называете пришельца «алиен»? Как его, кстати, зовут?
— Нет, я называю его пришельцем. Нибелиус. Его зовут Нибелиус. Но… вы же сами знаете, что язык художественной литературы отличается от газетного.
— Ясен пень. Поневоле начнешь жалеть о цензуре, — проворчал он. — О добрых старых временах… Нибелиус? Пришелец по имени Нибелиус?
— Да. А… что?
— Странное имя для пришельца.
— Вообще-то, его зовут иначе. Но он называет себя Нибелиусом. Ему так нравится.
— Однако фантазия у вас… Вы что, уже уходите? — Он заметил наконец, что я собиралась. В голосе зазвучали интонации обиженного ребенка, у которого отнимают игрушку.
— Ухожу, — ответила я. — Меня ждут.
— Кто? — спросил он бесцеремонно, и я подумала: до какой же степени главред считает меня своим парнем! Даме подобных вопросов, как правило, не задают.
— Извините, — спохватился он. — Я не должен был…
— Ничего, Йоханн Томасович, — утешила я его. — От вас никаких секретов. У меня гости, приехали вчера. — Я помедлила, потом бросилась, как в омут головой: — Моя мать… с семьей.
— Кто? — остолбенел он. — Кто? Вы сказали… ваша… мать? Настоящая мать? Вот так… взяла и приехала?
— Да.
— А… — протянул он озадаченно.
— Ее зовут Ира, с ней муж и ребенок. Девочка Катя, десяти месяцев от роду.
— Вы, кажется, говорили, что никогда не видели мать раньше?
— Не видела. Теперь увидела…
— И… что?
Мне показалось, он смотрит на меня с жалостью. Я пожала плечами.
— Они приехали с Севера.
— Надолго?
— Я не спрашивала.
— Я к вам пришел навеки поселиться, — пробормотал он. — Ясен пень. А… что они за люди?
Я снова пожала плечами.
— Люди как люди. Нормальные. — Я, правда, так не думала, но не выворачиваться же перед ним наизнанку. — Мама прекрасно поет…
— Она певица? — тут же спросил он.
— Нет, музыкальный работник. Руководитель хора.
— И… что она сказала?
— В каком смысле? — не поняла я.
— Ну… как она могла вас бросить…
— Она была совсем молоденькой, очень испугалась…
— А почему появилась только сейчас? — настаивал он. — Когда вы… выросли?
— Не знаю, Йоханн Томасович. Ничего не знаю. Мы это не обсуждали.
— Разумеется, — в его голосе звучал сарказм. — Разумеется, не обсуждали. А вы, Елизавета, с вашей несовременной деликатностью, не посмели спросить, где она была все это время, так?
Каждым своим словом Аспарагус словно гвозди в меня забивал. Я и сама думала о том же, но гнала от себя эти мысли. Я почувствовала, еще минута — и я разрыдаюсь. Он понял, подошел ко мне, обнял.
— Бедная девочка, — пробормотал. — Бедная моя…
От него пахло табаком, коньяком, старым твидовым пиджаком. Почувствовав его твердое плечо, я наконец дала себе волю и расплакалась. Тучи собирались со вчерашнего вечера, но гроза разразилась только сейчас. Аспарагус достал из кармана носовой платок, промокнул мои слезы, заставил высморкаться.
— Все будет хорошо, — приговаривал он, хлопоча. — Просто расчудесно… Может, это и к лучшему. А то все одна и одна. Мать все-таки, хоть и… — Он вовремя прикусил язык. — Поживем — увидим. Помните, Елизавета, я — ваш друг. Понятно? — Он приподнял пальцами мой подбородок, заглянул мне в глаза. — Что бы ни случилось…
— Понятно, — кивнула я. — Спасибо вам, Йоханн Томасович.
Глава 14
Мама Ира
— Поедем ко мне, — сказал Рыжий Лис. — Приглашаю тебя в свой замок!
— Сегодня я занята, — соврала Иллария неизвестно зачем. Хотя нет, известно — нечего тут командовать! — К сожалению.
— Не ври, — хладнокровно ответил он. — Ничем ты не занята, не надо понтов. Заеду в семь, будь готова.
— Но я правда… — Иллария упорствовала, ей хотелось сбить с него хоть немного самоуверенности. Неплохо бы также подержать его в неведении, помучить, подинамить… Неплохо, но с Кириллом подобные штуки не проходят. «Мы с тобой одной крови», — сказал он как-то. В переводе на обычный язык это значит: я вижу тебя насквозь, знаю тебя как облупленную, чувствую тебя. Мы похожи, но командовать буду я. Потому что я умнее и сильнее. Потому что я мужчина.
Впервые в жизни Иллария встретила человека, которому могла бы подчиниться… пожалуй.
— Ладно, — рассмеялась она. — Жду. А что на ужин?
— Ужинать вредно, — ответил он и повесил трубку.
— Нахал! — Иллария хмыкнула. Положила руки на клавиатуру и задумалась. Кирилл смотрел на нее отовсюду насмешливыми рыжими в коричневую крапинку глазами: с экрана, со стен, чуть покачиваясь, висел в воздухе. Взмахивал резко головой, отбрасывая назад торчащие вихры, улыбался волчьими зубами. Она зажмурилась, отгоняя наваждение. По экрану компьютера плавала глупая сине-желтая тропическая рыба, разевала рот, выпускала пузырьки воздуха и подмигивала Илларии. На секунду ей показалось, что рыба похожа на Кирилла — так же невозмутима и самоуверенна. Иллария снова рассмеялась… Она много смеялась последнее время. Даже Нюся это отметила. Кирилл…
Тут дверь распахнулась, и в кабинет Илларии влетела Аэлита в соплях и слезах, потрясая зажатыми в руках исписанными листками. Успенская вздрогнула.
