Миша проснулся не сразу. Открыв глаза, он с минуту бессмысленно рассматривал меня. Помял лицо ладонями, пробормотал что-то вроде «вы уже дома» и пошел на кухню. Я слышала, как он открутил кран и пил прямо из-под него, не утруждая себя такими мелочами, как поиски чашки. Он удивлял меня постоянно — подобной простоты я еще не встречала. Он некрасиво ел, пил водку, громко глотая и дергая горлом, молчал, глядя иногда исподлобья, мог часами сидеть с неподвижным лицом перед телевизором, причем было непонятно, замечает ли он то, что происходит на экране, или думает о чем-то своем. И что это за мысли, я не могла себе даже вообразить. У него были грубые руки рабочего, его речь — те несколько слов, что я слышала, — говорила о нем как о человеке необразованном. Миша напоминал запечатанную коробку, из которой не доносится ни звука.
Более разных людей, чем Миша и моя мать, невозможно было и вообразить. Что за обстоятельства их столкнули, зачем они вместе? Моя мать могла найти и получше — я видела, как на нее смотрят мужики. Самое необычное, что есть в Мише, как я понимаю, это любовь к ней и Катьке. Любовь и преданность. Собачья любовь и собачья преданность. Мне стало его жаль… почему-то.
* * *
…Жизнь их складывалась безоблачно, хотя сейчас Павел Максимов понимал, что в его отношении к Оле было что-то болезненное. Это оказалась не любовь, а наваждение. Постоянный страх, что он может потерять ее, что с ней что-нибудь случится. Он не мог сказать, что она привлекала его как женщина. Да, его тянуло к Оле, он испытывал благодарность из-за близости, но через какое-то время стал ловить себя на мысли, что не хочет ее физически. Вернее, не то что не хочет, а вполне может обойтись без этого. Ему нравилось наблюдать за Ольгой, за тем, как она режет овощи, как за столом проверяет тетрадки под лампой с зеленым абажуром, как расчесывает длинные светло-русые волосы, сидя на краю кровати, а когда она летела открыть ему дверь, стуча каблучками домашних туфель, его захлестывало острое чувство умиления.
Андрей Громов не мог понять Павла, хотя и одобрял его выбор — надежный тыл, семья, дети в перспективе. Все правильно. Правильно, но не значит, что нужно отказываться от радостей жизни. Он посмеивался, когда Павел отказывался «водить козу» — участвовать в загулах с бесшабашными девчонками, переходя из одной хаты на другую.
— Боишься, что узнает? Не бойся! — скалил зубы Андрей. — Ей и в голову не придет… Она же всему верит.
Павел не боялся, вернее, не думал об этом. Но стоило ему представить, что Оля ждет, волнуется, не находит себе места, а он в это время… Не сможет он!
Было уже за полночь. Он брел, не замечая улиц, и опомнился, только оказавшись перед знакомым домом — древней обшарпанной многоэтажкой, где когда-то пряталась у подружки Оля…
Оля… Не сразу обнаружил он под нежной и неброской внешностью такую силу характера, такую несгибаемую волю, что оторопь брала! Мир для Оли существовал лишь в двух цветах — белом и черном. А жизненный выбор — только из «да — нет», «люблю — не люблю», «правда — ложь». Без теней и полутонов. Ее сила заключалась в том, что она не боялась потерять Павла, не потому что не любила — любила, конечно, любила, но ее чувство могло существовать лишь в стерильной атмосфере двух цветов.
Первый раз она ушла к подружке, этой самой Люсе… — Павел непроизвольно поднял голову, нашел окна, темные еще или уже, — когда он слегка загулял с Андреем. Причем вдвоем, без женщин. Андрей в странном азарте сбивал его с пути, словно ощущая себя соперником праведной Оли. Она же его возненавидела с первой встречи, с первого взгляда. И каждый раз, когда Павел пытался доказать ей, что Андрей нормальный мужик, надежный партнер, что он верит ему, она замыкалась и молчала. А Андрея словно черт подзуживал…
Тогда он, Павел, приехал за Олей… Подружка Люся косилась хмуро и в сторону, что было непривычно — женщины его любили. Он помнит, как на первых порах она пыталась подружиться с ним, смотрела игриво, клала руку на рукав. Он не отозвался, чем-то Люся была ему неприятна — то ли манерой заглядывать в глаза, то ли настырностью. Она была землячкой Оли, и, наверное, поэтому та доверяла ей. Люся потом невзлюбила его яростно и бесповоротно.
Тогда, в первый раз, Оля плакала, он просил прощения, каялся, ощущая в душе неясную тоску. Он не чувствовал своей вины.
Второй раз она ушла спустя полгода. Оглядываясь назад, он удивлялся, что выдержал так долго. Волк не ест траву, а ему подавали на завтрак, обед и ужин одни листья. Он звал ее с собой в ресторан, на дискотеку, в гости, смотаться в Грецию или Испанию — Оля не хотела, ей было уютно в Посадовке. «Да что ты, как… улитка!» — вырвалось у него однажды в сердцах. Андрей собирался на Капри с очередной подругой, звал его с собой, как всегда, скалил зубы. И он, завидуя, представлял себе беззаботную праздничную толпу, текущую по набережной, легкий треп ни о чем за стаканом вина. Оля не хотела ехать. Ей и в голову не приходило, что можно уступить его просьбам. Она не понимала, что там хорошего. А раз не понимала — то и нечего им там делать! Андрей уехал. Они остались, и впервые досада захлестнула Павла. «Улитка», — сказал он. Оля обиделась и ушла к Люсе. Он выдержал два дня. Мать пришла к нему, сочувствуя, вид у нее был виноватый. Она искренне считала, что сосватала их. Мама погладила его по голове, присела рядом. Они помолчали. Когда мама ушла, он изо всей силы хватил кулаком по столу, расколов толстое зеленоватое стекло. И тогда же ему открылась некая истина в отношениях мужчины и женщины: любви, оказывается, мало. Нужно еще что-то, чему и названия-то не находилось. Доброта, жалость, понимание… боязнь причинить боль. У него это имелось, как ни странно, у Оли — нет. Нежная и хрупкая внешне Оля была беспощадной, а он, Павел, сильный и жесткий, оказался размазней.
Он приехал за ней. Дверь открыла Люся, недовольная, заспанная, молча кивнула: сейчас позову. Она не пригласила его войти, и он ожидал Олю на лестничной площадке.
— Выйдем, поговорим, — предложил он. Она молча повиновалась. Он открыл дверцу машины — черного «БМВ», — она уселась, не глядя на него, помолчала и вдруг произнесла:
— Я хочу развестись.
— Что? — кажется, он закричал. — Что?
— Мы разные люди, — ответила Оля спокойно и твердо. — Будет лучше, если мы расстанемся.
— О чем ты говоришь? — Он не верил своим ушам. — Из-за чего? Из-за такой ерунды?
— Для меня это не ерунда, — ответила она серьезно. — Я не могу жить с человеком, которому больше не верю.
— Ты сошла с ума! — Его охватило чувство иррациональности происходящего.
— Выпусти меня.
— Но почему? — упорствовал он.
— Я сказала: мы очень разные.
— Но я же… я соглашаюсь с тобой! — Тон у него был умоляющий, он заикался — о чем впоследствии вспоминал с отвращением.
— Мне не нужно, чтобы ты соглашался со мной. Мне надо, чтобы ты думал, как я. Выпусти меня! — Она попыталась открыть дверь.
— И это все? — заорал он вне себя. — Вот так просто? Да?
