— Не дороже денег. Ничего, доча, — сказала она серьезно, — скоро бабок у нас будет навалом. На все хватит.
— Откуда?
— Старые долги, — ответила она туманно. — А пока, Лизка, приоденем тебя. Умираю, хочу посмотреть. Кстати, Митрич сказал, можешь приходить петь. За вечер — сто зеленых. Не бог весть, но как приработок сойдет. У тебя ж не зарплата, а кошкины слезы, ни уму ни сердцу. Надо крутиться, доча. Вот я, например. Я деньги из-под земли достану! Мимо меня ни один мужик не пройдет.
Два последних замечания проливали свет на то, каким образом моя мать зарабатывает. Но, странное дело, меня это нисколько не задело. Еще более странно — это, кажется, не задевало и Мишу. Может, он ничего не знал и слепо доверял ей? Мужья, говорят, обо всем узнают последними.
Так, в приятной беседе, во время которой мать делилась жизненным опытом и наставляла меня на путь истинный, мы пришли в торговый центр, известный как Галерея — многоярусное циклопическое сооружение, напоминающее Колизей. Храм, разбитый на бутики известных европейских и американских фирм, полупустой ввиду раннего времени, а также заоблачных цен.
— Здесь, кажется, — деловито приговаривала мама Ира, рассматривая витрины. — Костюмчик… — Она прибавила неприличное словцо. — Точно!
Мы вошли. Она сразу же ринулась к длинной вешалке, почти сорвала оттуда ярко-зеленый костюм. Приложила к себе, уставилась в зеркало. Замерла на долгий миг, с удовольствием себя рассматривая. Отступила, отставила крутую ногу, томно повела головой, повернулась боком, изогнулась, скосив глаза. Ритуальный танец перед зеркалом продолжался минут пять, после чего она упорхнула в примерочную и уже оттуда крикнула:
— Лиз, давай сюда!
На спине ярко-зеленого жакета сияла вышивка шелком: павлин с хвостом веером. От красок было больно глазам. Юбка, на мой взгляд, оказалась коротковата.
— Ну как? — Она победно повернулась ко мне.
— Хорошо, — сказала я, полная сомнений. Уж очень не хотелось портить ей праздник. — По-моему, немного маловат…
— Нет моего размера, — отозвалась она беспечно. — Я в прошлый раз спрашивала. Беру!
Ее роскошное тело распирало костюм, и я подумала, что долго он не протянет — расползется по швам.
А она уже танцевала вдоль полок с обувью, абсолютно непригодной для употребления: высоченные каблуки, необычная форма, разноцветные украшения. Летняя коллекция. Схватила зеленые туфли, усыпанные продолговатыми зелеными же и желтыми стекляшками, и синие сандалии с кожаными ремнями до колен и медными заклепками — такие, должно быть, носили римские легионеры. Некоторое время хищно рассматривала обе пары, прикидывая. С сожалением вернула на место легионерские. Уселась на длинную скамью, сбросила свои немыслимые красные туфли, сунула ноги в не менее немыслимые зеленые. Повертела стройной ногой. Прошлась к зеркалу, покрутилась, выставляя по очереди то одну, то другую ногу. Сказала с купеческой широтой:
— Беру!
Сонная продавщица смотрела на нее овечьим взглядом. Ирина протянула деньги. Та продолжала смотреть.
— В чем дело? — спросила мама Ира, поднимая бровь.
— Костюм… завернуть? — спросила девушка.
— А! — Мама Ира метнулась в примерочную, притащила в охапке свои одежки, бросила на прилавок: — Заверните!
Она хотела насладиться покупкой немедленно, не откладывая на потом. Я поняла ее жизненное кредо: все и сию минуту!
— Теперь ты! — заявила она, принимая от продавщицы черную глянцевую сумку с витыми ручками-шнурками. — Присмотрела что-нибудь? — Она окинула меня с ног до головы испытующим взглядом.
Я была так занята спектаклем, что забыла о себе.
— Это! — Она сорвала с вешалки красное платье, протянула мне. — Примерь!
— Я не ношу красное, — попятилась я.
— Примерь, я сказала! — она повысила голос. — У меня глаз-алмаз!
— Мне это нравится! — Я в свою очередь выхватила черную шифоновую юбку-клеш в крупный белый горошек.
— Ничего, — оценила она. — Мрачновато, правда. Ладно, и это тоже, — разрешила она. — И жакет… вот этот!
Жакет был желтый с большими золотыми пуговицами.
— Очень ярко, — пробормотала я. — И пуговицы… Лучше черный, вот этот. Или белый…
— Бери оба, — приказала она.
Минут через двадцать мы, нагруженные ворохом тряпок, проследовали в примерочную. Моя мать сияла. То же самое испытывал, наверное, профессор Хиггинс, отесывая уличную продавщицу цветов.
— Изумительно! — восклицала она, одергивая на мне черный короткий жакет. — У тебя фигурка просто класс! И вылезай, наконец, из своих штанов! Что вы все так вцепились в эти брюки? Ну, там, в поход, я еще понимаю, какие-нибудь капри в цветочек, но чтобы вообще не вылезать? Убей, не понимаю. Спина прямая! — кричала она через минуту, шлепая меня ладонью по спине. — Юбка клевая. Берем. А ну, пройдись!
Несмотря на протесты, она вытащила меня из кабинки
— Нет, ну ты посмотри! — кричала она, а я сгорала от неловкости — благо людей в зале было раз-два и обчелся. — Ты посмотри, ты ж… королева красоты! Правда, девушка? — обратилась она к продавщице. Та кивнула с сонным видом. — А ну, головку повыше! — командовала Ира. — Спинка прямая! И походка посвободней! Эх, мне бы твои двадцать… — она слегка запнулась, — пять! Смотри королевой! Улыбнись!
Продавщица наконец проснулась. В ее взгляде появился интерес. Я рассматривала себя в зеркале, испытывая странное удовольствие. Отражение было смутно знакомым. Я никогда не считала, что одежда, еда, украшения так уж важны. «Главное — человек», — внушала мне моя приемная мать, проходившая всю жизнь в одной юбке. Доброта, честность… бедность? Бедность тоже добродетель? Тут мне пришло в голову, что тряпки эти будут оплачены из кармана Аспарагуса. Я вспыхнула от стыда.
Ира, чуткая, поняла. Сказала тихо:
— А что поделаешь, доча, если жизнь такая подлая? Так много всего, глаза разбегаются, а купить не на что. Вот и крутишься… как можешь. Если бы я училась, я бы в опере пела, по заграницам каталась. Если б семья была приличная… А тетка меня ненавидела, зверюга! Куском хлеба попрекала. И маму мою… Ты не держи зла, — сказала она вдруг. — Да если бы я тебя принесла домой… Не приведи господи! Какой дом? Не было у меня никогда дома!
Я молчала. Слова ее рождали во мне сожаление и протест одновременно. «Не нужно прыгать, — думала я. — Нужно работать, заботиться о Катьке, не шляться по ночам». «Штопать носки», — подсказал кто-то внутри меня, и я невольно улыбнулась.
Каждому свое, вдруг поняла я. Старая, как мир, истина. Каждому свое. У каждого своя правда. И не надо судить. Перепуганная, почти ребенок, Ира бросила меня… Нет, не бросила, а оставила взрослым людям, которые могли обо мне позаботиться. Разве было бы лучше, если б она принесла меня в дом тетки, полный ненависти?
