— Нет, я опоздала. Было… наверное, около двенадцати. Не знаю точно.
— И что вы сделали потом?
— А что я могла сделать? Ничего. Постояла. Прошлась по улице. Посидела в машине. В доме горел свет. Мне даже показалось, что я видела чью-то тень на шторе. Позвонила еще раз. С тем же результатом.
— Куда вы поехали с Лесной?
— Домой.
— Кто еще был с вами?
— Я приехала одна.
— Вы не пытались снова звонить Онопко, когда вернулись домой?
— Нет, я вернулась очень поздно.
— Вы проверили автоответчик? Может, Онопко звонил, пока вас не было?
— Проверила сегодня утром. Он не звонил.
— А вы ему? Утром?
— Я ему не звонила. В конце концов, ему это нужнее, чем мне. Может, и к лучшему, что мы не встретились.
— Почему?
— Принимая во внимание его репутацию… — Иллария смотрела прямо в глаза капитану, отвечала спокойно, даже позволила себе улыбнуться. — И мне сейчас не до него, если честно. Мы готовим юбилей журнала, подключаем мэрию, известных людей города. — Вот тебе, капитан! Иллария — городская знаменитость, и если она терпеливо отвечает на твои вопросы, то… цени!
— Во сколько вы сегодня прибыли на работу? — На капитана не произвело ни малейшего впечатления упоминание об известных людях города и мэрии.
Она почувствовала себя глупо: так тебе и надо, не суетись! Отвечай прямо на прямо поставленный вопрос. Без лишних слов и эмоций.
— Не помню, около одиннадцати или двенадцати.
— Вы всегда приходите на работу так поздно?
— Нет. Мой рабочий день начинается в восемь, как правило.
— Почему вы опоздали?
— Я заезжала на станцию техобслуживания.
— Проблемы с машиной?
— Мне показалось, что-то стучит в моторе.
Капитан ухмыльнулся.
— И что?
— Все оказалось в порядке.
— Где именно вы были?
— На Пушкина.
— Вы там часто бываете?
— Я была там впервые.
— Кто вам рекомендовал это место?
— Не помню. Разве это важно?
— Может, и нет, — ответил капитан. — Никогда не знаешь, что запустит механизм… что послужит толчком для… э-э-э…
Он поморщился, загнав себя в словесную яму, из которой не знал, как выбраться. Насчет запуска механизма ассоциативного мышления любил порассуждать его друг Федор Алексеев. «Вот привязалось, — подумал Астахов с досадой. — Философ хренов!»
— Что может оказаться важным для следствия, одним словом, — нашелся он наконец и поднялся. — Спасибо, Иллария Владимировна.
— Может, кофе? — предложила она запоздало и тоже встала.
— Я бы с удовольствием, но, к сожалению, нужно идти, служба. В другой раз.
— А… что случилось? — снова спросила Иллария, не надеясь на ответ.
— Ваш знакомый Онопко Илья Борисович был убит вчера ночью, — буднично ответил капитан, сверля ее взглядом.
— Не может быть! — Иллария почти упала обратно в кресло. — Как убит? Кем? Какой ужас!
— Вот это мы и пытаемся выяснить, Иллария Владимировна. Вы были на Лесной в предполагаемое время убийства. Подумайте, постарайтесь вспомнить. Возможно, вы видели там кого-нибудь или что-нибудь, машину, человека… Возможно, слышали что-то. — Он взглянул на ее побледневшее лицо. — Шум мотора, крики, другие звуки. Что угодно.
— Кажется, там проходил человек… с собакой, — пробормотала она. — Я и внимания не обратила…
— Ну, вот видите, Иллария Владимировна, — обрадовался капитан. — Вот видите, кое-что вспоминается. Подумайте хорошенько и, если вспомните… что-то еще, позвоните. Помните: любая мелочь важна для следствия. Будем сотрудничать, идет?
Он улыбался, испытующе глядя на нее. Она заставила себя улыбнуться в ответ. Протянула безжизненную руку. Их рукопожатие было крепким, как у старых испытанных друзей.
Кажется, ее руки перестали наконец дрожать.
После ухода капитана Иллария просидела, не двигаясь, до конца рабочего дня. Она слышала, как возится в предбаннике Нюся, собираясь домой. Стучит каблуками, запирает на ключ ящики стола. Секретарша обиделась — ушла, не попрощавшись. Иллария почувствовала укоры совести. Нюся по-собачьи предана ей. Нужно извиниться… завтра же. И купить ей что-нибудь. Духи или шарфик… завтра…
В редакции стало тихо. «Как на кладбище», — подумала Иллария. За окном стемнело. Она не знала, сколько прошло времени. Ей было все равно. Она, сгорбившись, сидела в своем кресле на колесиках. Голова была пустой, ни одной мысли… одни кружащиеся картинки, хоровод которых она не могла остановить.
Вдруг Иллария услышала медленные шаги в коридоре. Шип ужаса уколол ее в самое сердце. Она выпрямилась в напряженном ожидании. Шаги затихли у ее двери, и наступила звенящая обморочная тишина…
* * *
Я сидела за своим письменным столом, притворяясь, что страшно занята. Нераспечатанные письма лежали передо мной. Я дала себе слово прочитать их сегодня, но не смогла! Мне было тревожно. Непонятные исчезновения Миши, смятение моей матери, поминутные «явления» бедного Йоханна, его полные надежды больные глаза. Его тянуло ко мне как к единственному человеку, знающему о его любви. Ему хотелось кричать о своем чувстве на весь мир. Влюбленные эгоистичны. Они хватают окружающих за рукава и пуговицы и заставляют выслушать себя. Мне пришло в голову, что главред испытывает сейчас то же, что и девушки, чьи письма лежат передо мной на столе. А что испытываю я сама?
Игорь… Я взглянула на черного монаха. Он ответил мне пристальным взглядом серых глаз. В нем был некий смысл, недоступный мне. Я посмотрела на телефон. Если существует телепатия, Игорь должен почувствовать…
Дверь распахнулась, и Аспарагус, бледный от негодования, «явился» в очередной раз. Пришел попрощаться. Навсегда. Работать в этом бедламе он больше не намерен. И уже написал заявление об уходе. Иллария оскорбила его. Никогда и никто еще не оскорблял его так, как она. Если бы Иллария была мужчиной, он бы… дал ей… ему… в морду!
Я невесело усмехнулась, представив себе, как Йоханн дает кому-то в морду. Йоханн, который и мухи не обидит… Мы обнялись. Постояли так. Он пообещал позвонить и рассказать, как сложится его дальнейшая судьба. Возможно, он поедет путешествовать, давно собирался. За работой света белого не видел. И дождался… награды.
Я гладила его по плечу и молчала. Сказать было нечего. Йоханн как по раскаленным углям ходил последнее время, и, кто знает, что сказала ему Иллария, как правило, безукоризненно вежливая. Что она сказала не так… Возможно, ничего страшного она и не говорила, но для взрыва достаточно оказалось самой малости. Бедный Йоханн дозрел до критической точки, и… вот!
