Когда Самоваров вслед за Леной из темного какого-то прохода вдруг выпрыгнул прямо на сцену, под резкий свет софитов, он был влажен и розов лицом. Смотрелся бы он очень глупо, если кто-нибудь вдруг стал на него смотреть. К счастью, зрители (кучка актеров на сцене, вахтер Бердников и бухгалтерша в кулисах, а также какие-то неразличимые из-за темноты фигуры в зале) жадно наблюдали, как ведущий актер Геннадий Карнаухов, он же Отелло в репетируемой пьесе, терзает художественного руководителя театра и постановщика спектакля Владимира Константиновича Мумозина. Карнаухов был мужчина рослый, крупный, мощно сложенный. Он держал небольшого Владимира Константиновича за грудки, дышал с сипом и спрашивал громовым шепотом:
— Что ты сказал? Кого ты иметь не захотел? Кто тебе предлагался?
На висках актера извивались крупные жилы, лысина ослепительно блестела. Он с невероятной легкостью таскал режиссера из конца в конец сцены, и таскал, видимо, уже давно, потому что кругом валялись перевернутые стулья, а кое-где на полу поблескивали бежевые пуговицы с мумозинского костюма. Отелло все усиливал хватку. Послышался треск бежевых одежд.
— Бандит! Духовный банкрот! — жалко выкрикнул полуудушенный Мумозин. — Вам не место на сцене русского психологического театра! Вам и вашей развратной выскочке!
— Кто развратный? Ты с ней развратничал? — ревел Геннадий и снова тащил Мумозина.
Каждый новый рывок, протаскивание тела режиссера или падение стула вызывали взрыв женского визга. Женщины взвизгивали дружно, хоть и на разные голоса, но в действие вмешиваться не смели и не двигались с места. Они очень напоминали оперный хор, озабоченный чисто вокальными трудностями, когда он стройно голосит в конце первого акта.
Одна актриса в сером не визжала. Она стояла в сторонке и вскоре исчезла.
Как только Мумозин совсем обессилел и подогнул коленки, Карнаухов мощным взмахом поднял его и так затряс, что красивая почвенническая борода режиссера запрыгала из стороны в сторону. Одна немолодая женщина, вся в фиолетовом, не вынесла этого зрелища. Она покинула хор, подскочила к Карнаухову сзади и повисла на его мощной шее. Ведущий актер сразу побурел, ужасно и совсем по-шекспировски выкатил глаза и уронил Мумозина. Упали при этом все трое: снизу Мумозин, на него Карнаухов, сверху фиолетовая. Непрерывно крича, чтобы вызвали милицию и психиатрическую неотложку для Карнаухова, фиолетовая женщина колотила изо всех сил кулаками по широкой бесчувственной спине актера и норовила попасть по затылку.
— Нет, полюбуйтесь! Она вообразила, что хозяйка здесь! Что может кого-то нравственности учить! духовности! — перекрыл оперный визг еще один женский голос, очень сильный и чуть нечистый, явно актерский. В бой вступила высокая блондинка. Она обеими руками вцепилась в волосы первой воительницы, да так, что та завопила новым, животным голосом. Хор тоже наддал звука.
Молодой актер с помятым лицом небрежно бросил:
— Ну и карамбой из-за какой-то дряни!
Актер этот, хотя глаза его так и бегали, наблюдал побоище с кривой усмешкой. Он собрался, наверное, ухмыльнуться еще кривее, но не успел: кто-то в малиновом пиджаке подскочил к нему и тоже схватил за грудки. Помятый сначала попятился от неожиданности, но был настолько выше и сильнее обидчика, что тот тут же отлетел поразительно далеко, будто был не из плоти, а слабо набит тряпками. Малиновый пиджак и ярко начищенные туфли мелькнули в широко качнувшихся кулисах.
— Юрочка! — не в лад взвизгнул хор и наконец преодолел оперное бездействие. Часть хора бросилась в кулису поднимать пострадавшего. «Низость! — орал он оттуда. — Какая низость! Они когда-нибудь добьют ее!»
Другая часть хора разняла дерущихся женщин и стала извлекать из-под них Мумозина с Карнауховым. Вахтер Бердников очень старался и так заломил фиолетовой руку за спину, что она от внезапной боли вскинулась канканом. Белокурая отбежала в сторону и теперь смотрела на соперницу уничтожающе, искоса (конечно, актриса!). При каждом шумном выразительном вдохе ее гладкая белая шея шла мелкими складками и жилками, натягивалась — и вновь распускалась на выдохе.
Карнаухов с Мумозиным разошлись сами. Первый спокойно отправился в сторону буфета. Художественный руководитель тоже вскочил с пола довольно легко. Он был извалян в пыли, истерзан, но выглядел достойно. Удивительно, но никакого хора теперь уже нигде не было. И женщины все куда-то рассосались, и зал был пуст, и вахтер Бердников где-то далеко, у служебного входа, кричал по телефону: «Нет его и не будет сегодня!» Дже сшивальщица холстов Лена успела скрыться за большой, грубо размалеванной фанерой. Только несколько бежевых пуговок лежало на полу да стоял посреди сцены остолбеневший и смущенный Самоваров. Мумозин хотел что-то сказать ему, но не сказал и удалился, небрежно сунув руку в надорванный карман пиджака.
Лена выбралась из-за фанеры и улыбнулась Самоварову:
— Ну вот, кончилось. Вы что же, опять в цех пойдете?
Самоваров мрачно кивнул. Ему все меньше нравился Ушуйский драматический театр. «Надо делать отсюда ноги», — решил он.
Лена повела его к булькающему кошмару под крышей другой дорогой, которая была длиннее, чем коридорные катакомбы. Но спешить было некуда, а осмотр фойе — тоже развлечение.
Фойе Ушуйского театра было великолепно. Бывший Купеческий клуб представал тут во всей красе. Мелькали густые хороводы колонн, сдобная лепнина клубилась на потолке. За опущенными шторами смутно белели непогодой огромные полукруглые окна. Присмотревшись, Самоваров с изумлением заметил вдоль стен множество семейных диван-кроватей с практичной зелененькой обивкой. Одна из стен, как водится, была увешана фотографиями артистов.
— Какие у вас, однако, страсти здесь кипят, — заметил Самоваров, остановился у этой стены и стал разглядывать актерские улыбки.
— Бывает, — гордо подтвердила Лена. — Не каждый день, конечно, дерутся, но бывает…
Портреты на стене висели по чинам. Изображение художественного руководителя В.К. Мумозина было значительно крупнее прочих и обведено толстым багетом. Затем шли снимки звезд, очень давние. Например, Отелло-Карнаухов был тут не лыс, а с дремучими кудрями до плеч. Даже нос, кажется, был другой. Поубавилось кудрей и на воинственной блондинке, которая оказалась А. Карнауховой.
— Ага, — догадался Самоваров. — Так это его жена! Понятно теперь, почему она бросилась на фиолетовую.
Лена хмыкнула:
— Как бы не так! Альбина и сама бы Геннаше глаза выцарапала с радостью. Думаю, ей Мумозиху оттаскать захотелось. И поделом — такая баба противная. А Геннаше она не жена.
— Как это? — удивился Самоваров. — А фамилия? Может, сестра? тетка?
— Была жена, а теперь нет. Вон и сыночек их совместный висит.
Действительно, имелся в галерее еще один Карнаухов, и тоже Г. Это он зашвырнул Юрочку в кулисы. На портрете он был еще помятее, чем в жизни, и Лена сочувственно вздохнула, глянув на его глумливую улыбку.
— Жаль, что мы так и не поняли, из-за чего началась драка, — вздохнул Самоваров.
