Вика так засмотрелась на все эти чудеса, что едва не проворонила Пашку с блондинкой. “Сааб” припарковался перед садом с фонтанами, на заасфальтированной площадке, где поблескивали тончайшими оттенками неопределенных цветов несколько дорогих машин, очевидно, принадлежащих жильцам сумасшедшего дома. Сейчас товарищи по “Спортсервису” никуда не спешили. Пашка беспечно жонглировал бутылкой шампанского, Лариска же, выставив нагло раздвоенный тесными брюками зад, рылась в каких-то свертках на сидении. Вика передернулась от отвращения, а губастый, тоже наблюдавший за парочкой, шумно раздул щеки и вздохнул. Вику покоробил этот звук, и немигающий взгляд, который владелец “Москвича” никак не мог оторвать от Ларискиного зада. Вика открыла сумочку и вручила губастому десять долларов.
— Спасибо, — вяло сказал он.
— Вам спасибо, — отозвалась Вика. Она видела сейчас, как Пашка с Лариской, груженные пакетами, двинулись в обнимку, но не к Сумасшедшему дому, как она предполагала, а тому неказистому одноэтажному зданьицу, что лепилось к забору обувной фабрики. Так вот где у них банька для разврата!
Парочка скрылась в дверях домишки. Зарешеченные его окна озарились изнутри. Вика выбралась из машины и пошла по следу. Сзади заревел и затявкал мотор “Москвича”. Да, неплохо заработал этот губастый жадюга — десять долларов за пятнадцать минут езды в тряской тарантайке!
Убогое зданьице, в котором скрылся Пашка, оказалось вблизи еще непрезентабельнее, чем издали, хотя имело вывеску “ООО “Спортсервис” Филиал”. Со стороны глазной поликлиники и Сумасшедшего дома к нему углом сходились два ряда мусорных баков. Валялся мусор и помимо бачков. Прямо к стене филиала какой-то пакостник вывалил целый мешок гнилой проросшей картошки. Неподалеку торчал сырой остов старого кресла. Баки были огорожены драным забором из проволочной сетки. На заборе болтались какие-то тряпки. Оттуда же ватным мешком сверзлась Вике под ноги на удивление упитанная, казавшаяся в темноте невероятно большой кошка. Вика тихо ахнула и едва не села в грязь, а кошка, вздев толстый, в руку, хвост, величественно потекла в сторону Сумасшедшего дома.
— Очень романтично — любовное гнездышко на помойке! — усмехнулась Вика. Она тихо приблизилась к двери, потянула за ручку. Дверь не подалась, но из-за толстого слоя железа, как из космоса донеслись вперемешку хохот Лариски и любовный клекот магнитофонного Хулио Иглесиаса.
Вика застыла у дверей, с тоской глядя на ржавое железо. Ее трясло от обиды и холода. Лужи взялись с краев тонким ледком, но грязь была еще мягкой и дышала весенним паром — вечер стоял теплый. Однако алые штанишки на Вике были тоненьки, туфли легкие, курточка тоже, парик совсем не грел. “Обещали к вечеру похолодание. Чего я так вырядилась? — бранила себя Вика. — Ведь в “Саабе” меня домой не повезут. Нечего тут смотреть, все ясно. Господи, а я еще кавказской женщиной наряжалась! Вот дура-то!”
Ей осталось только лягнуть ненавистную дверь и гордо удалиться, однако как раз послышался особенно заливистый взрыв хохота Лариски и ее веселое: “Ой-ё-ёй! Пусти, дурак! Ой-ё-ёй! Давай!” Это изменило Викины планы. “Что же они там в самом деле вытворяют? — спросила она себя, и Хулио из-за двери ответил ей дрожащей руладой на неважном английском языке. “Shit! Поганец!” — отругала Вика ни в чем не повинного Хулио и потащила скелет кресла к облезлой стене дома разврата. Разбухшее кресло упиралось. Передвигая его, Вика даже согрелась. Зато когда она взобралась на него, то не смогла дотянуться до окна, вернее, не смогла в окне ничего увидеть: стекла изнутри были до половины замазаны зеленой масляной краской. Вика спрыгнула с кресла и стала озираться в поисках подходящей подставки. Мусора вокруг валялось много, но все было мягко, мерзко, негодно. Да, не выбрасывают нынче на помойки антиквариат (Вика недавно по телевизору видела какого-то коллекционера, который якобы отыскал на помойке полотна Боровиковского, Верещагина и Кукрыниксов). Не выбрасывают даже мало-мальски приличных вещей, которые противно взять в руки. Наконец, Вика высмотрела пластиковый ящик для бутылок. Его тоже в руки было противно брать, но ничего лучшего не подвернулось. Вика подняла ящик тремя пальцами (ее белые ногти инфернально светились во тьме) и поместила на кресло. Такой высоты должно было хватить. Держась за стену, она взобралась на свою шаткую постройку, выпрямилась и заглянула в окно поверх зеленой краски. Через секунду она уже летела вниз, в грязную жижу и зловоние, и бессильно скребла ногтями по корявому бетону, пытаясь удержаться. Она при этом шипела что-то злое, но в конце концов оказалась на земле в обнимку с креслом. Скользкий же ящик из-под Викиных каблуков прыгнул в сторону. Он ударился о дырявую сетку забора, и та гнусаво и музыкально заныла. Кошки, своим присутствием одушевлявшие мусорные баки, посыпались градом в разные стороны. Некоторые из них трусливо мяукнули. Это спасло Вику от позора. Тотчас же распахнулась дверь облезлого притона и выпустила в тьму полосу желтого света и любовный призыв Иглесиаса.
— Кто там, Паш? — спросила изнутри Лариска сдавленно-интимно, должно быть, жуя.
Черный Пашкин силуэт появился в желтом прямоугольнике дверного проема.
— Да это… коты! это… вон он, гад! — отрапортовал Пашка. Лариска залилась хохотом, и дверь захлопнулась.
Вика все это время скрывалась за креслом. Она боялась, что ее ослепительный парик торчит-таки из-за его спинки. Упала она удачно: только руки запачкались да сумочка куда-то отлетела. Когда Пашка скрылся, Вика сумочку нашла и обтерла ее носовым платком. Рисковать еще раз она не желала — так недолго и шею сломать.
Она лишь секунду видела то, что происходило за стеклами, полузамазанными зеленой краской. Эта картина, как моментальный снимок, запечатлелась в ее памяти. Картинка довольно невинная: домишко оказался не банькой, а складом, сплошь заставленным пыльными коробками. В центре склада, под лампочкой, располагался стол. Уединившиеся от шума, Пашка с Лариской пили там шампанское из красных кружек “Нескафе”. В момент Викиного падения Пашка откусывал белыми оскаленными зубами от целой, грубо очищенной палки копченой колбасы. Дома он никогда не позволял себе такого дурного тона. Другую такую же палку он отбирал у Лариски. Лариска палку не отдавала, а хохотала, широко распахнув рот и задирая над столом ногу в грязном сапоге.
Вульгарность увиденной картинки, позор падения и ощущение противной нечистоты наскоро вытертых ладошек довели Вику почти до тошноты. “О Боже! Ведь я на помойке! — опомнилась она. — До чего я опустилась, до чего дошла! А если бы вдруг здесь оказался Смоковник и все увидел?”
Она торопливо зашагала прочь, надеясь выбраться к Коммунистическим баням. Проходя мимо садика со скульптурами, она на минуту остановилась. Здесь было тихо и безлюдно — подъезды Сумасшедшего дома выходили на боковые фасады, первые два этажа занимала музыкальная школа. Вика поднялась по крутым лестницам, где давно никто не ходил, с отвращением обернулась к складу “Спортсервиса” и вдруг остановилась. Невзрачный домишко лежал перед ней как на ладони. Он походил на уродливую игрушку. Отсюда, с высоты второго этажа, было видно, как его освещенные окна доверчиво демонстрируют ряды коробок и что-то мелькающее, желтое — конечно же, свитер Ларискин. Отсюда все отлично видно! Вернее, не видно ни черта, потому что далеко. Вот если б зрение было получше…
