— Может, нам домой пора? Поедем! — жалобно попросился Юрий Петрович. — У меня что-то голова побаливает. И Антошка…
— Антошка спит без задних ног. И пусть спит: завтра все равно суббота. Но певец, вы правы, нехорошо поет. И майки у него отвратительные.
Они молча покинули “Бамбук” и вышли в холодную синюю тьму. Сидя в “Москвиче”, Юрий Петрович хотел было завести мотор, но вдруг упал руками на руль и замер. Плечи его подергивались.
— Что с вами? — удивилась Вика.
Гузынин долго молчал, потом выдавил:
— Я проиграл “Стинол”!
— Господи, всего-то! А я так испугалась, — облегченно вздохнула Вика. — Думала, вы спать легли. Или жену вспомнили и будете теперь всю ночь плакать.
— Да, я вспомнил жену. И тот склад вспомнил. И то, как вы подошли ко мне с белыми волосами. Как я вас ненавижу. Как ненавижу!
— Ну вот, приехали! Можно подумать, это я ваш холодильник украла, что это я женила вас на вашей крашеной шлюхе…
— На себя посмотрите! — выкрикнул Юрий Петрович с неожиданной злостью.
— С меня довольно, — холодно сказала Вика. — Везите меня сейчас же домой и не говорите больше ни слова, иначе я стукну вас сумкой по затылку. Оплакивайте свой холодильник и другие предметы домашнего обихода, но не в моем присутствии. И чтобы я больше ни вас, ни вашего сына не видела. Никогда!
Вика даже не подозревала, что бывают такие длинные дни не в разгар лета, а в апреле. Выходные тянулись бесконечно, и когда Вика сидела и желала, чтоб время двигалось хоть немного, оно на глазах густело, как студень, замедлялось, часы тикали вхолостую, не двигая стрелок, а солнце уныло и неподвижно сияло в ясных небесах, будто кто-то остановил его для неведомой великой битвы. К тому же всю субботу Вика терзалась вопросом, не пора ли ей звонить следователю по особо важным дела Пролежневу. Его контактный телефон она списала с телевизора, где иногда еще показывали портрет Чарли Чаплина. Она боялась, что три богатыря либо сбегут с Интернациональной, либо еще кого-нибудь убьют, и это когда она все или почти все про них знает! Но как рассказать? И как быть с новым наваждением? Она до сих пор не могла вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах встречала она вчерашнего безупречного молодого человека. Встречала, это точно! Но сколько не напрягала она память, как ни пыталась совместить явно знакомое правильное лицо из “Бамбука” со всевозможными картинками собственной жизни, ничего не получалось. Это бесплодное занятие вконец ее изнурило, и она решила отложить воспоминания до понедельника, когда она сможет как-нибудь раздобыть у Елены Ивановны полный список клиентов и компаньонов “Грунда”. Это должно навести на след. Зато про троих с Интернациональной Вика решила поведать миру сию же минуту.
По телефону Пролежнева ей ответил женский голос, одновременно сонный и нахальный. Голос потребовал от Вики исчерпывающей информации, а также домашний адрес и телефон. Вика осеклась, а затем залепетала что-то насчет анонимности. Нахальный голос согласился на информацию. Вика внезапно вспомнила: вчера причесанный молодой человек намекнул бандитам, что ему кто-то доносит о ходе следствия. Уж не эта ли противная телефонная баба? Вика вовремя спохватилась и заявила, что ее устроит только личная встреча со следователем Пролежневым. Можно встретиться, заверил телефонный голос, только надо иметь с собой справку из психоневрологического диспансера о полной вменяемости.
— Это еще зачем? — удивилась Вика.
— Если б вы знали, сколько к нам приходит ненормальных, — гордо сообщил голос. — Некоторые очень опасны. Вчера, например, явилась одна ненормальная — как положено, в шляпе — и ударила сразу двух работников прокуратуры по голове зонтиком.
Вика не стала уточнять, каким образом двое работников прокуратуры обходятся одной головой (лучше и не знать таких пугающих вещей), и повесила трубку. Не вышло избавить город от бродящих на воле трех богатырей. И с этим придется подождать до понедельника!
Воскресенье обещало стать самым длинным в Викиной жизни. Это на Венере, кажется, сутки длятся полгода? Вика слонялась из угла в угол. Гвоздем торчал в мозгу неопознанный молодой человек из “Бамбука”. Когда Вика пыталась от него отдохнуть и подумать о чем-нибудь другом, лезли безотрадные мысли о Пашке, веселящемся сейчас со своей Лариской в санатории “Картонажник”. Тоска! А ведь небо беспечно голубое, и дети (Анютка среди них) упоенно орут и бегают на просохшем дворе…
После обеда явился Юрий Петрович Гузынин в сопровождении Антона. Антон держал в руках пакет чесночных чипсов, а Юрий Петрович — три гвоздики линяло-красного цвета. Такие гвоздики считается приличными приносить на юбилеи и похороны малознакомых лиц.
— Я много думал эти дни, вчера и сегодня, — объявил Юрий Петрович, — и решил, что мне следует извиниться. Я был вчера… вернее, позавчера?.. непростительно резок, даже поднял на вас голос… Несколько оправдывает меня то, что я чересчур подавлен случившимся… Вы простите меня?
— А что будет, если прощу? — неласково спросила Вика, надеясь, что в этом случае он немедленно развернется и уйдет. Однако Юрий Петрович споро снял в прихожей пальто и ботинки и в носках прошел на кухню. За ним тянулся и Антон, озираясь по сторонам в поисках знакомой желтой кастрюли с макаронами.
— Антон, детка, поди в другую комнату, — мягко распорядился Юрий Петрович. — Можешь посмотреть там телевизор, что ли… А нам с тетей Викой надо серьезно поговорить.
Вика фыркнула:
— С чего вы взяли, что я ваша тетя? Завитее меня оба Викторией Сергеевной.
— Хорошо, Виктория Сергеевна, — сказал Гузынин и кротко склонил голову набок.
“Чего ему надо? — недоумевала Вика. — На лекции снова бежать? Тогда зачем разделся и разулся? Ага, понятно: хочет уговорить меня приютить Антона, а сам помчится в “Картонажник”. Будет валяться в ногах у своей коровы и ныть: “Вернись, я все прощу!” У, ничтожество!” Она злобно отвернулась. Юрий Петрович выдержал паузу и сказал:
— Виктория… Сергеевна! Я много думал о том, что с нами происходит в последние дни. Все это странно и невозможно. Я уверен, что причиной всему вы.
— Не трудитесь продолжать, — раздраженно оборвала его Вика и попыталась сунуть ему гвоздики, которые и не подумала извлечь из скудной целлофановой трубочки. — Возьмите свой букет! Свезите его в “Картонажник”. Или возложите в своей квартире на то место, где должен был стоять ваш “Стинол”. Плачьте там, ругайте меня — там, там, там! Я же просила вас оставить меня в покое.
Гузынин спрятал руки за спину и цветов не взял.
— Вы не дослушали, — сказал он. — Я хотел вовсе не ругать вас. Я хотел говорить в прямо противоположном смысле.
— Хвалить, что ли?
— В каком-то роде. Видите ли, Виктория, я прежде жил очень хорошо. Достойно жил, но… как бы это сказать? серо? пресно? Я жил неинтересно. Я был счастлив. Любил. Преподавал. Все это было прекрасно, но скучно.
— Неужели так скучно брать взятки? — съязвила Вика.
