– Жених-то и говорит ей: потешимся, собак пущу на него.
Смолчала Пригляда, а сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла, от
жалости всю боязнь растеряла. Он руку ей лизнул – и скок через тын. Утром
хватились, ан метель загуляла – какая ловля, какие следы! Добро, стали ладить
свадебный пир. Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут…
Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства.
– И вот тут, только хотел было жених Пригляду
поцеловать, завыло за стенами, заплакало. Злые псы хвосты поджали, под лавками
спрятались… Оттолкнула Пригляда немилого и как кинется в дверь, в самую заметь,
в одной рубашечке браной, без рукавичек, без шапки…
Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая всё же решилась:
– Ну, Зимушка, дальше-то что? Не замёрзла Пригляда?
– Мёрзнуть не больно, – сказала старшая
рассудительно. – Как будто заснёшь.
Я покрепче прижала к себе сразу обеих, в точности так, как
меня саму когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха и
темноты.
– Бежала, бежала Пригляда… не стало ей моченьки,
сапожки в снегу потерялись, платьице об острые сучки изорвалось. Стала уже её
метель укрывать пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышит Пригляда, окликает
её голос знакомый, отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула, согнала
смертную дрёму… Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на руки
поднимает…
– Это ей во сне приблазнилось? – спросила старшая.
– Нет. Въяве было.
Тут я подхватила сестрёнок вместе с шубой и пошла через
двор. Они поняли, что басни конец, и дружно заныли:
– А потом что? Про свадьбу-то расскажи!
– Свадьбу вам, – я усмехнулась. – Я там не
была, медов не пила. Знаю только, он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло.
Так-то вот, а теперь шасть на полати, да не топочите, негодные!
Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестрёнок или
сестрёнки меня, кто возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и, помню,
подумала: а может, не так всё и плохо, не такая кругом печаль беспросветная? Я
улеглась и сонно уже подумала: кабы мать мне уши не оборвала за такие-то сказки.
Скажет ведь – сама вредоумствует, и малых туда же…
Молчан вскочил с низким ворчанием, когти скрипнули по
берестяному полу. Я открыла глаза и услышала:
– Зимка, спишь?
Ярун. Молчан тоже узнал его и улёгся, вздохнув. Я недовольно
отмолвила:
– Сплю!
– Ты вот что, – сказал Ярун. – Тут при мне
Соболёк, ну… который лаял тебя. Прощения просит.
Я спросила во тьму:
– Сам выдумал или подсказал кто?
За стеной завозились, кашлянули. Ярун и вправду был не один.
Я сказала злей, чем хотелось бы:
– Дадите, что ли, поспать!
Я лежала и думала. В детстве мне мстилось – у каждого есть
Тот, кого он всегда ждёт. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь у
немногих. Спроси семерых, шестеро брови сведут – что ещё за диво неслыханное?
Моё вешнее солнце было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину с
проторённой, надёжной тропы. А мне их ясная жизнь была вовсе не жизнью – сном
тяжким вроде того, что мучил Злую Берёзу… Не могу лучше сказать.
И ещё. Хороша баснь, покуда баешь её впотьмах малым
сестрёнкам. А наяву поди так поживи! Моей, может, Пригляде всех меньше
досталось. Зря, что ли, в любой басни реки огненные вброд переходят, сапоги
железные стаптывают, короваи медные изгрызают?.. Так-то вот. Торной тропкой и
легче оно, и много бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.
Не таких, как я, гнули, смирят и меня. У самой разума
недостанет – стрыя-батюшку призовут, чтобы сломал. Усовестят хоть вот за
Соболька. Дому подпора нужна, роду продление. И через двадцать лет, в серый
пасмурный день, я с трудом вспомню нынешнее: да было ли, вправду кого ждала?
Радугу видела впереди?..
Что-то во мне восставало, отчаянно спрашивало – неужто вотще
легла в душу дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупым
сестрёнкам?
И, может, в них ещё когда прорастёт?.. Зачем живу, как не затем,
чтоб стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться к Тому, кого я
всегда жду?..
Мать бессовестной меня называла. Правильно называла. И
Белёна права. Я за баснью вздумала потянуться. А о доме, о сёстрах, о матери
родившей… Бессовестная и есть.
Я обняла Молчана, и он лизнул меня в щёку, утирая бегущие
слёзы. Хваталось деревце корнями за бережок, клонилось, остаться не могло и
падать боялось, а волны знай подтачивали, подтачивали…
8
Вот так кончилось лето. А потом чередой пошли туманные дни,
когда трава ещё зелена и свежа, но в воздухе реет предчувствие инея. Были,
конечно, ослепительные золотые рассветы, но редко. Осень выдалась дремучая,
слякотная и кромешная. Только ведь и тут у меня всё было не как у людей: мне
нравился заунывный осенний дождь. Нравилось сидеть у ласковой каменки, слушая
шуршание и топоток в пожухлой траве на крыше избы. Задумаешься, глядя в огонь,
и покажется: это собрались к теплу маленькие существа, которым мы оставляем
краюшки у родника, у скрещения троп, у края болота… Невольно помстятся озябшие
лешачата, жмущиеся напоследок к жилому углу. Тоже страшно небось засыпать на
целую зиму. Лесная сила крепче нас помнила времена мёртвого солнца, когда год
за годом не приходила весна… Сбудется ли на сей раз?
А всё-таки славно было возвращаться домой на исходе хмурого
дня, чавкая промокшими поршнями и неся отборную – ягодка к ягодке – красавицу
клюкву. До сего дня вижу тучи, мохнатые, плывущие по самой земле, по окутанным
мглой вершинам деревьев. Вижу взъерошенный загривок Молчана и чую, как медленно
крепнет вдали добрый запах натопленного жилья…
Злая Берёза проскрипит сорванным голосом, тяжко качаясь под
ветром, дующим с моря. Мать вскочит и заохает, порываясь снимать с меня
неподъёмный кузов и на ходу выговаривая: дитятко неразумное, ведь надорвешься
когда-нибудь, Род тебя сохрани!..
А я молча спущу ношу на пол и не подам вида, хотя бы на
плечах ещё с прошлого раза чесались кровоподтёки. Вытащу неразлучный топорик,
спрячу под лавку. Отожму одежонку, натяну сухую рубашку да вязаные копытца и
усмехнусь, глядя, как лакомки-младшие подсаживаются к кузовку, запускают
пальчики под плетёную крышку…
Боги требовательно взирали на нас со своих мест в красном
углу. Закопчённое дерево хранило прикосновение прадедовских рук. Богам хорошо
было в нашей избе, подле честного печного огня. Грелся меж ними и мой Бог,
доверчиво глянувший когда-то в глаза мне из сухого сучка под обжитой ёлкой… Я
только чуть помогла ему, выпустила из наплывов коры. Теперь он сидел у печи,
когда я была дома. А если шла в лес – отправлялся со мной в кузовке, у правого
плеча. Хоть за море с ним.
