В тот год всё было по-прежнему и всё-таки не вполне.
Сказывала я про спесивого молодца, в лужу споткнувшегося? Ведь нашёл в конце
концов виноватого, сыскал, на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, если
бы не сыскал. А ещё удивительней, если бы виноватой вышла не я.
Стало быть, я пугала Мстивоя Ломаного пернатой стрелой по
собственной дури, а не по дядькину слову. А если по слову – могла бы сама
прежде смекнуть, что с того будет. А уж вторая-то моя стрела – в родные
ворота!.. Что говорить. Всё припомнили: гордость невмерную и то, что спуску
никому не давала. И то, что горазда была мечтать незнамо о чём, лишь о роде не
думала, никак замуж не шла.
Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться…
Наступила зима.
В один из морозных коротеньких дней, когда солнце едва
раскрывало над соснами красный заспанный глаз, мы с матерью и старшей дядькиной
женой растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность:
коров, коз и свиней. Длиннорогий чёрный бык, сын свирепого тура, упёрся было,
чуя мороз, заревел, ударил копытом. Пришлось угостить его хлебцем, шепнуть в
мохнатое ухо, шлёпнуть легонечко, выпроваживая во двор. Кроткие бурёнки вышли
доверчиво, зная – никто не обидит. Белый пар пошёл из влажных ноздрей,
заклубился над спинами.
Ускочив на малое время в избу, я вновь изникла чудовищем: в
шубе мехом наружу и с лицом, намазанным сажей. Я тихо, цепко пошла вкруг двора,
посолонь обходя сгрудившуюся скотину и пряча за спиной верный топорик. Я была
рысью, напрягшейся перед прыжком. Я смотрела зорко, как на охоте, и не сводила
глаз с туманного пара, тянувшегося струйками вверх. И, как на охоте, ничто не
избегало моих глаз. Я отчётливо видела гибкие серые тени, мелькавшие, тщетно
пытавшиеся ускользнуть. Это скотьи немочи и хворобы, те, что мухами вьются
подле живого, метались в испуге, вытянутые из хлева на ядрёный чистый мороз…
Мудрые пращуры знали неколебимо: нет спасения нечисти от
топора в женской руке. В обычные дни меня совсем не хвалили за то, что носила
его, но когда веселятся или свершают обряд – всё наизнанку. Я уже и не помнила,
на котором году впервые сподобилась оберегать скотину зимой, однако после того
мне не было смены. Не оплошаю ли ныне?
Я трижды обошла двор. Струйки пара густели, завиваясь
колечками. Я стискивала топорище до онемения, до боли в ладони. Я ждала наития,
и Боги не предали, сошли ко мне и взяли мои руки в свои… Так охотник целится в
бегущего зверя. Кто подсказывает ему, его пальцам на тетиве?
Топорик сам собою взлетел из руки и понёсся, вращаясь,
сквозь облако пара, сквозь самую гущу теней. Отчаянный крик, неслышимый
обычному уху, перепугал сонных Леших в ближнем лесу, навеял страшные сны.
Просвистев над самыми коровьими спинами, топор оставил в облаке рваный
крутящийся след и со стуком врубился в стену хлева. Я могла расколоть сучок в
бревне за двадцать шагов, – мать, правда, говорила, нечем тут хвастаться.
Я сдвинула шапку и утёрла лицо снегом, смывая жирную сажу. Белый пар всё так же
вился над скотиной, но теперь этот пар был светел и чист и легко поднимался
кверху, прямо в морозную дымку небес. Никто больше не прятался в нём, не грозил
нашим кормилицам, не разевал над ними ядовитую пасть… Если уж захворает какая,
то разве приблудной, пришлой болезнью. Да и та не скоро проймёт.
Даждьбог немигающим глазом смотрел из-за вершин, а во мне
играла смелая, праздничная, задорная сила – как всегда, когда преодолён труд и
мнится, будто иначе быть не могло, и хочется посмеяться над собственными
сомнениями и страхом, и даже чуточку жаль, что испытание уже позади: повторится
ли ещё раз такая победа, такое ощущение крыл за спиной?
И столь было мне хорошо, что, пожалуй, я нисколько не
удивилась бы, если бы по снегу вдруг проскрипели незнакомые лыжи и вышел из
леса… через старое поле, мимо Злой Берёзы…
– Я в баню с тобой идти застыжусь, – хихикнула
Белёна, когда я лаской и уговорами заводила в стойло быка. – У тебя борода
вырастет скоро…
Румяные щёки и нос её были густо сдобрены топлёным гусиным жирком
– не приведи Рожаницы, прихватит морозом, вдруг шелушиться начнут. Мать не
одёрнула злоязычную, не шлёпнула по губам. Она опять была с ней согласна. Даже
шагнула вперёд, приготовилась защитить от лютой сестры. Бедное дитятко: ни тебе
сватов принимать, ни тебе на беседы, принарядившись, пойти, пока я, старшая, не
сговорена долой со двора…
Нет, не выйдет никто из лесу, через старое поле. А и выйдет,
кабы не случилось с ним здесь чего недоброго. Может, об этом и говорила мне
Злая Берёза, да я понять не умела. Крикни мне кто тогда – убегай, сейчас в
дерево превратишься! – я бы не пошевелилась.
С мужем-берёзой рядышком встала бы, протянула ветви,
заплакала…
Вот так, а только что думалось – шагну шаг и полечу…
Мать потом меня отругала. Нечего нос воротить, когда все
люди радуются, ну и что, что Белёна, Белёна правду сказала. Или, мол, правда уж
все глаза исколола?..
Вечером собрали жертвенный пир, и я сидела на том пиру и
молча жевала коровай, который перед тем сама испекла. Пышный, ласковый коровай
был горек во рту, но Богов обижать не годилось. Нелегко без них людям, худо и
Богам без людей. Что голове без плеча, что телу без головы…
Потом я часто возвращалась мыслями к той вечере и
припоминала, как поглядывал на меня стрый-батюшка Ждан, сидевший во главе пира,
на резном прадедовском стольце. Моя ссора с Белёной не минула его глаз. Я ему
была братучадо, Белёна – рожоное детище. Он долго не смел меня поневолить,
беда, коли дедушка осерчает, приснится нахмуренным, а то замкнёт чрево новой
жене… Но где же было смекнуть, что именно тогда он решил: ох волю девка взяла,
будет уж, пора и крылья подрезать!
9
У каждого случаются дни, когда ну ничего не выходит.
Срывается с крючка красавица щука, почти уже вынутая из воды, клёкнет пышное
тесто, из рук падает любимый горшок, и хорошо, если не с горячими щами.
Невольно покажется, будто желают тебя не то чтобы сгубить – донять, довести до
злых слёз… предупредить? В прежние времена, когда мир был моложе и краше
теперешнего, люди лучше умели разгадывать, о чём вещали им из-за черты.
Я сидела на пороге клети, сунув ноги в сапогах тёплому
Молчану под бок, и костяным стругом выглаживала древки для стрел, – это
дело у меня никогда ещё меж рук не валилось. Стружки лёгкими пушинками опадали
на снег. Иногда я нарочно роняла их на чёрный пёсий нос. Молчан утирался лапой,
не просыпаясь.
Я думала о варягах и об их Варяжской земле… О ней у нас
всегда говорили – за морем, хотя туда можно было доехать горой, сухим путём. Не
то что в Северные Страны, про которые толком не ведал никто, остров или матёрая
суша. За морем – потому, что к варягам и от варягов всегда ездили на кораблях,
минуя густые береговые леса, болотные топи и жадных лихих людей… Море, конечно,
тоже шутило тяжкие шутки, но мореходы в Варяжской земле рождались отменные,
умели с ним сладить, мы сами в том убедились.
