Племён там жило не меньше, чем в наших лесах. Вождь Мстивой,
Славомир и половина людей были вагиры, на их языке это значило – мужественные
люди. Вагиры сидели на западе Варяжской страны, рядом с датчанами, и люди
рассказывали – жестокие дела порою творились там, в сумежных лесах… не вдруг
объяснишь. Ну, как если бы весь стала резать корелов, а корелы – словен, и не
разобраться уже, кто первый обиделся. Там, в Старграде, был прежде Рюриков
стол.
Как звали грозного князя, знали немногие побратимы, верные
блйжники, мешавшие кровь в серебряной чаше. Всем прочим хватало имени его рода.
А род восходил к яро-белому Соколу, да не простому – к самому Рарогу, Птице
Огня!..
Сто лет назад ни один человек не смел сказать своё имя,
чтобы не попасть в лапы беде, мало ли кому случится подслушать. Теперь это
касалось больше вождей, не зря жаловались старые люди, мол, всё измельчало. Вот
и варяг-воевода открыл нам лишь прозвание – Мстящий Воин, Мстивой. Дознайся мы
его тайного имени, чего доброго, вздумали бы порчей испортить, да не его
одного, он-то сам мало чего боялся – дружине не было б худа…
…А ещё в Варяжской земле жило племя, рекшееся лютичи, или
вильцы, – не надобно толковать, и прозвали, скорее всего, напуганные
враги. И ещё иные, не тише. И от века ездили к нам, избы ставили в Ладоге и
окресь… В Ладоге, если не врали, у всех вятших людей была за морем родня, своя
кровь. Кого же было позвать князю Вадиму в подмогу на северных
разбойников-мореходов, как не другого славного морехода – князя варяжского… и
притом самого словенина вполовину, по матери…
Я вскинула голову, когда ко мне подошла мать. Накануне я
принесла несколько зайцев, а нынче на весь двор пахло печевом – не пирожка ли
надумала поднести? Успело, помню, мелькнуть: и впрямь скоро вырастет борода,
девке место в избе, во дворе – мужская работа…
– Беги, дитятко, – проговорила мать
торопливо. – Стрый-батюшка ждёт, велит поспешать.
Вот те и пирожки, подумала я, поднимаясь. Может, один
ухвачу, когда возвращусь. И зачем бы это я нужна была дядьке. Не иначе решил
лося добыть. А не то пошлёт нас с Молчаном за волком на шубу, на одеяло. Уже
обметая ноги в дядькиной влазне, смекнула: для такого у матери был слишком значительный
вид. А может, сани собрали, везти оговорённое в Нетадун?.. Ну, а я тут при чём?
Ладно, скоро узнаю.
Я толкнула дверь и вошла. Дядька за что-то выговаривал
старшему сыну, и я, чтобы не мешать, юркнула сперва в женский кут.
Там у светца сидела с шитьём самая младшая дядькина жена,
пригожая и молоденькая, на три лета младше меня. Она подняла глаза и улыбнулась
робко и ласково. Мы баловали её и любили, но меньшица в семье всегда вроде
чернавки, уж во всяком случае пока не родит первого сына. Не при нас это
заведено и даже не при наших отцах, не нами окончится.
Дядька взял её совсем недавно, нынешней осенью. Пускай, мол,
все видят – вождь рода не одряхлел. Вождю нельзя одряхлеть: кто становится
равнодушен к жене, уже больше не может дать своим охотникам удачу в лесу, земле
– плодородие… А умрёт – юная жена отойдёт старшему сыну, ведь она ему не мать.
Теперь её живот понемногу круглился, и в улыбке светила
тайная гордость: кто угоден Богам более женщины, несущей в себе новую жизнь!
Дядькина болыпуха обнимала её за плечи, по-матерински
нашёптывала на ушко. Я подсела с другой стороны, и меньшица прижалась щекой к
моей щеке, холодной с мороза:
– Зимушка… скоро счастлива будешь!
Моя рука, потянувшаяся к шитью, остановилась…
– Зимка! Где ты там! – окликнули из мужского угла.
Я не помню, как поднялась и обошла печь. Хотела облизнуть
треснувшую губу, но язык был шершавым.
Дядька Ждан тогда проводил свою сорок шестую осень, и к его
волосам прилипло уже порядочно снега. Был он крепок и кряжист. Здоровенный
женатый сын стоял перед ним с малиновыми ушами, не смел поднять глаз.
– Сговорил я тебя, беспутную, – сказал дядька и
пристукнул кулаком по колену. – Благодари!
…всё, мёртвым голосом сказал во мне кто-то другой. Вот и
всё.
– За кого, батюшка?.. – спросила я еле внятно,
так, что дядька даже подался вперёд, прислушиваясь, что лепечу. Девки редко
отваживаются прямо спросить – за кого. Убегают с жарко и сладко колотящимся
сердцем и лишь после, окольными путями выпытывают, кто суженый – тот ли, с кем
миловались, с кем у святых ракит о любви толковали на великом празднике, в
короткую летнюю ночь?
– За Соболька, – ответил дядька сердито. –
Званко Соболёк за тебя, перестарку, вено даёт. А впору бы и с приплатой нос
отвернуть!
Я не знаю, может, я действительно благодарила. Во всяком
случае, ни слова поперёк не сказала. А что тут скажешь, если прабабки мои
поколениями благодарили старейшин и радовались, что не обошла судьба, что всё
будет как у людей…
Молчан вскинулся на дыбы, заглядывая в лицо. На всё готов
был ради меня и скулил, не в силах помочь. Потом бросился к клети и выволок за
ремни мои лыжи. Думал – в лес побегу, разгонять тоску и обиду. Прежде я часто
так делала. Теперь, верно, даст нам Соболёк полесовничать… Вот ведь чья воля
будет теперь надо мной! Соболька!.. Я вспомнила, как он метал нож в Злую
Берёзу. Покорюсь – и сама переломлю в себе что-то, чему уже не срастись. А не
покорюсь… У нас так об умерших говорили: ушёл из рода совсем!
Негнущиеся ноги перенесли меня через двор – к избе, потом в
избу. Сестрёнки смотрели молча и так, словно в первый раз видели. Верно, мать
рассказала. Младшие поняли только, что басней им теперь не дождаться и
берестяных кукол чинить будет некому. Зато Белёне обещан был праздник, сияла,
ровно кто загодя песочком начистил. А над их головами, на гладких брёвнах
стены, на деревянных гвоздях висел дедушкин славный подарок: мой лук.
– Вот девку вашу, стрелять мастерицу, я сам первый бы
взял…
Давно произнесённые слова отдались так ясно, что я едва не
оглянулась, ища говорившего. Славомир. Славомир и варяги. Братья названые друг
другу и всем, кто в отроках перемается и в дружину войдёт… Вот, стало быть,
какое решение с лета крепло во мне, чтобы отлиться в ясную мысль только теперь.
Молчан подвывал и скрёбся за дверью. Мать проследила мой
взгляд.
– Доченька, – сказала она и опустилась на лавку,
прижимая руку ко рту. Я не ответила.
Я притащила кузов и раскрыла сундук, где зачем-то копила
приданое – вязаное, тканое, шитое. Сундук был устроен по-весски, кадушкой, не
пропадёт и в пожаре, повалил на бок да выкатил… а хоть бы и пропал!
Я безжалостно выкидывала на пол добро. И наконец вытащила
два узорчатых платья. Остального не жалко, но с ними, хоть режь, разлучиться я
не могла. Я их шила с мечтой показаться Тому, кого я всегда ждала… Званко
Соболёк – выговорить-то смех!..
Когда платья спрятались в кузовке, Белёна тоже что-то
почуяла и взвизгнула, подхватываясь на резвые ножки:
