– Занемело вот, с тех пор не отходит.
Хаген молча покачал головой, а Велета хотела что-то сказать,
но не решилась и собралась с духом лишь у ворот:
– Бренн вчера борец-траву парил… Я посмотрела бы,
может, осталось…
Славомир с братом полдня накануне ломали шеи друг другу. Не
моя забота, кто превозмог, но шеи трещали.
– Посмотри, дитятко, – разрешил Хаген. – А
спросят, скажи, я велел.
Здесь считалось, что добрые травы слушаются только того, кто
выдержал Посвящение. Они сохранялись в особенных коробах, в самом
святилище-неметоне. Велета или мы с побратимом отважились бы войти в запретную
храмину, лишь если бы кто умирал у нас на руках. Другое дело горница, где
братья живут.
Отроки, скучавшие у ворот в долгополых шубах и с копьями,
посмотрели на нас недоуменно. Счастливцы, ушедшие повеселиться, возвращались
прежде зари. Мыслимо ли понять?
Трава борец – сердитое зелье. Даже мёд станет отравой, если
пчёлы летали на запах его лиловых цветов. Без нужды – обойди стороной, а пришла
нужда собирать – надень кожаные рукавицы. Палец сглупу лизнёшь, и не спасут. Но
кто укротит злую траву, тому люди завидуют. Идут на поклон, несут смятого в
драке, упавшего с бортного древа. Борец-трава с самой смертью поборется, на
резвы ножки поднимет… воинам её да не разуметь?
Велета зажгла глиняный светильничек, стала шарить по полке,
тени шарахались. Я первый раз была в горнице братьев. Неуютное мужское жильё
изумляло убранством, чужим словенскому оку. Тёплые волчьи постели лежали на
самом полу, было пусто без лавок, без крепких скамей… Хаген тотчас показал, как
они обходились: сел на ближайшее одеяло, поджал скрещённые ноги. Я бы так долго
не просидела, а им, видимо, нравилось.
Над постелями висело оружие. Щиты, обтянутые вощёной кожей,
и два меча, спрятанные в богатые ножны. Истинный воин сперва украшает свой меч,
потом уж себя. Верный клинок – справедливый заступник в суде, помощник в бою и
клятвам свидетель… как не отблагодарить за любовь?
У одного меча были на рукояти гнутые рожки. Я помнила их ещё
с лета. Меч вождя звался женским именем: Спата. Он даже разнился от других
мечей, как женщина от мужчин. Обычные клинки всего шире у рукояти, к концу же
плавно сбегают, ни дать ни взять тело мужчины от плеч к сомкнутым пяткам.
Спата, наоборот, была сужена посередине, а книзу опять расширялась, как женщина
в бедрах… Блестела вдоль лезвия узкая золотая полоска. Смех вымолвить, Спата
порою казалась мне тайной союзницей. Есть мечи-женщины, думалось мне, почему не
быть воину-девке?
– Нашла, – сказала Велета.
Велета держала горшочек, от которого вкусно пахло съестным:
для ушибов травку борец парят с кислыми щами. То-то братья его и запрятали
подальше – от жадной собаки, от глупого обжоры-кота. Ярун стал неуверенно
закатывать рукав, но Хаген велел снять рубаху – незачем ей пропитываться
отравой. Мой побратим оголился до пояса, выставил локоть и покраснел так, что
видать было даже при неверном масляном язычке. Не чёрная девка ради него
тянулась к лютому яду, не я, с детства рядом привычная… самого воеводы сестра
младшая, возлюбленная!
Я подсела к Велете:
– Дай, что ли…
Уж тут ничего с собой не поделаешь, всегда мстится – у
самого выйдет, другому не совладать. Да и есть разница, кому отравиться, мне
или ей. Велета даже не подняла глаз:
– Я умею.
Мне очень хотелось отнять у неё тряпицы и горшок, но
пришлось смириться и отойти. Хуже нет под руку смотреть.
На бревенчатой стене подле Спаты висел лук. Я привстала на
цыпочки… Лук – оружие отроков, а не вождей, но вожди всё умеют лучше других.
Тетива была снята, и страшная потаённая сила гнула вперёд плечи лука, натягивая
берестяную оплётку… Я осторожно погладила выложенные гладкой костью рога. Я
любила свой лук и умело примеривалась к чужому, но такой мог смутить хоть кого,
не только меня. Тетиву сыромятную вдвинуть на место – и то пуп затрещит, а уж
стрелять… моя рука не сошлась бы на рукояти, не возмогла бы долго держать его,
двухпудовый, перед собой на весу. Да. Я давно никого не боялась в наших лесах.
Я крепко чаяла стать не худшей в этой дружине… но были мужи, которым я никогда
не дотянусь и до плеча.
А на одном из деревянных гвоздей, покоивших лук, висели на
скрученной серой нитке два пузыря. Когда-то их вынули из крупных лещей и ярко
раскрасили, но весёлая краска от старости облупилась, показывая внутри сухие
горошины. Гремушки, какими балуются дети. Я сама мастерила сестрёнкам точно
такие, и мать их берегла. Чьи были эти? Велеты? И что они делали подле мечей,
рядом с луком, способным пробить навылет наше забрало? Может, на них заговор
положили, сильное волшебство?.. Лучше не трогать.
Потом Велета сошла вниз по всходу, неся руки на отлёте, и
тут уж Ярун оттёр меня в сторонку, сам полил ей, принёс чистое полотенечко. Я
думаю, он не сильно приврал, утверждая – легчает. Худшие болести проходили без
лекаря, от одной доброты.
– Что там за пузыри висели на стенке? – загасив
светец и растягиваясь на лавке, спросила я Велету.
Она отозвалась полусонно:
– Деток Бренна… сынки его тешились.
Вон оно как. Значит, были девчонки краше Голубы, умевшие
приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех детских и не упомнила ни одного
горбоносого. Мстивой на досуге охотно с ними возился, учил плести крепкие
лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его совершенно, липла, как к мёду,
лезла под руки и на колени. Он никогда не гнал несмышлёных. Но и не выделял,
кажется, ни одного.
– Где теперь-то сынки? – спросила я
любопытно. – Выросли уже поди?
…Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и
вдруг стало жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как
морской серый туман, перемешанный с остылым дымом пожарища… не могу лучше
сказать!
– Не выросли, – молвила она тихо. –
Маленькими погибли… Датчане убили.
Я открыла рот говорить, но слова приморозило к языку. Я как
будто с разлёту ударилась в стену – надо было заново понимать изменившийся мир,
привыкать к нему… Велета словно подслушала:
– Мы не родные по крови, Бренн, Якко и я… Деревня наша
Нетой звалась, то значит – Гнездо, Бренн по ней и крепость эту нарёк…
Гнездо-городок… Датчане на лодьях пришли, деревню спалили. Убежища лесного
дознались, поубивали, кто дрался… Бренн из похода вернулся, ум потерял… Он меня
одну живую нашёл. Я его не узнала… седой стал… на руки поднял, прилюдно сестрой
любимой назвал… мне пять зим было тогда…
Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий
Воин. Вон оно как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря валила старые
ёлки, хохочущим великаном шагала за небоскат… Мёрзли снежинки на красно-бурой
скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в гриднице за весёлым
столом… Славомира тоже перекатило. Не так, как старшего, обугленного насквозь.
Но… не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не зря он в очередь
целовал двух сразу девчонок…
