Потом я долго стояла одна в полутёмной, пахнущей остылым
дымом влазне и думала, что теперь делать. Может, Велета ждала меня, хотела
поговорить, а может, выставила за дверь мой кузовок. Проверять я не пойду.
Пересижу здесь, под всходом, небось, до утра уж как-нибудь обойдусь.
…Ступени, всякий раз пронзительно певшие под моими ногами,
не скрипнули под вождём. Хоть и был он тяжелее меня самое меньшее вдвое.
Небось, сам резал ступени, когда строили дом. Откуда мне знать. Я обернулась,
когда он шагнул на последнюю. Он хмуро смотрел на меня, и я пятилась
понемножку, пока не прилипла лопатками к скоблёной стене. Допрежь он ко мне
почти ни разу не обращался, о чём со мной рассуждать, да и я тому была только
рада, вожди ходят посередине между людьми и Богами, при них, как при молнии, не
обогреешься, а страху!..
Он тяжело смотрел мне в глаза ещё какое-то время, потом
протянул руку и взял за плечо, и я сразу почувствовала, что на плече встанут
синие пятна, кованые пальцы медленно сжались, придушит – не охнешь…
– Язык твой болтливый… – сказал он вполголоса.
Оттолкнул меня, как тряпочную, и ушёл.
Позже мысленно я переживала всё это ещё не раз и не два и в
мечте слышала гордый собственный голос: за что, воевода? чем провинилась? а не
провинилась – не тронь!.. То в мечте. Я уже сказывала, достойную речь я
придумываю на другой день. Ножки мои подломились… всё, хватит с меня. Я
съёжилась, ткнулась носом в колени. Хотелось стать ещё меньше и закатиться
горошинкой в щель меж половиц. И лежать там, слушая издали голоса, скрип и
шорох шагов, пока крепость будет стоять. А потом тишину, когда ей настанет
время рассыпаться. И даже кто-то другой, привыкший смотреть со стороны и
ухмыляться, помалкивал. Наверное, ему тоже было довольно.
2
Долго ли я там сидела, неведомо. Кажется, потом я заснула,
как часто бывает, по крайней мере со мной, если душе не сладить с поклажей. Но
вот знакомые руки схватили меня и начали тормошить, и голос Хагена кликнул:
– Дитятко, здесь ли ты?
– Здесь, здесь она, дед, – отозвался Ярун. Это он
извлёк меня из-под лестницы, где я свернулась и начинала уже примерзать к
обындевелой стене. Я вяло сопротивлялась, отталкивала побратима, но он сгрёб
меня в охапку и понёс в дверь дружинной избы, мимо Хагена, сокрушённо качавшего
седой головой.
Внутри дышало теплом медленное очажное пламя и по лавкам
было достаточно свободного места. Побратим и наставник нашли уголок на нижнем
ложе, усадили, закутали меня в одеяло, сели по сторонам.
– На-ка. – Ярун протянул чашку горячего мёда. Я
выпила, как безвкусную воду. Я ждала, чтобы питьё меня тотчас повалило, но
вышло наоборот. Будто кулак разжался внутри и отпустил, я потянулась к огню и
застучала зубами, холод из меня выходил.
– Дитятко, – повторил Хаген, скользя рукой по моим
растрёпанным волосам. – Не держи зла на Бренна… ему и так нелегко.
Слыхал бы варяг, как меня, из ничтожных ничтожную,
уговаривали не держать на него зла! Я туповато хмыкнула, и Хаген сказал:
– Он вождь.
И ведь так как-то сказал, что я мигом припомнила не только
тяготу ведшего за собой столько людей, но и сгубленный род, угасшее племя и
родину, оставленную мореходом… и ещё что-то, постигшее его у нашего тына.
– Дедушка!.. – всеми пальцами ухватилась я за локоть
старого сакса. – Почему воеводе нельзя пить молока?
Хаген вздохнул, опустил голову.
– Когда он стал юношей, ему даны были запреты. На языке
его предков они называются гёйсами, и говорят, что нарушивший их встречает
скорую смерть.
Раньше у каждого было множество гейсов, особенно у вождей,
но теперь всё измельчало. Бренн не должен отказываться от угощения, стоять под
берёзой и пить молоко.
Ярун, внимательно слушавший, надумал спросить:
– Значит, если бы он не взял молоко, он всё равно
нарушил бы гейс?
Хаген снова вздохнул, развел руками:
– Нарушил бы. Так чаще всего и получается.
Я молчала, кутаясь в одеяло. Теперь я понимала слёзы Велеты
и отчаяние Славомира, желавшего отвести беду от вождя. Страшная сила, должно
быть, эти запреты. Я вспомнила, с какой усмешкой варяг пересчитывал наши
стрелы, нацеленные ему в грудь. И как споткнулся при виде безобидного ковшичка
с молоком.
– А Славомир?.. – спохватилась я. – Он
тоже?..
Хаген ответил:
– Якко не должен есть утиных яиц и спать ногами на
север. Он жалуется, что это очень трудные гейсы, особенно летом на корабле.
Ярун, волнуясь, спросил:
– А Велета?
Хаген чуть слышно засмеялся.
– Она же девушка, дурень. Разве девушке можно
что-нибудь запретить?
Ярун ответил смешком. Ему хорошо, ему не пришлось
поскользнуться в чужую волчью ловушку, а мне не до шуток. Я теперь знала,
откуда в любой басни все эти серебряные листочки, которые нельзя трогать,
срывая румяное яблочко, и копытца с водой, из которых не пьют, чтобы не
превратиться в козлят… Древний страх, у нас на три четверти позабытый, но
кое-где ещё властный, ещё способный обречь…
– Жаль, мы прежде не знали, – услышал мои мысли
Ярун. – Я бы уж подлил кое-кому в пиво утиных яиц… чтобы бревён моей
спиной не считал…
– Не подлил бы, – сказал Хаген печально. –
Гейсы нарушаются только тогда, когда суждено.
Ночью, свернувшись клубком в ногах у старого сакса, я вновь
шла домой заснеженным лесом, и кузов отборной клюквы был у меня на плечах.
Зелёные звёзды мерцали и прятались. С моря надвигалась метель.
Проворные лыжи вынесли на поляну, казавшуюся смутно
знакомой, и позёмка с шуршанием охватила колени. Летучий снег заметал большого
мёртвого зверя, лежавшего посередине прогалины, и я кинулась в ужасе, почти
признав в нём Молчана, но это был не Молчан. Просто волк, только что бившийся
из-за волчицы и не узнавший любви. Матери Рожаницы теперь шили ему новую шубу,
лежавшая здесь больше не пригодится. Я перевернула тёплую тушу, вынула нож.
Потом свернула пустую мокрую шкуру, подвязала к кузову снизу. Похоронила волка
в снегу и заторопилась домой.
…Я наклонилась поправить лыжный ремень, и тотчас из-за ёлок
вышел ободранный зверь и стал приближаться, по-собачьи, дружески виляя хвостом.
Волосы подняли на мне шапку: я кинулась прочь, беззвучно крича, напролом в
хлещущие кусты. Ужас взывал не из разума – из самих частиц моей плоти, костей,
мякоти, крови… Слепой чёрный ужас старше смерти и хуже, чем смерть. Я
оглянулась, только когда сердце почти сокрушило рёбра. Меня никто не
преследовал. Я замедлила шаг, оперлась на копьё передохнуть. И чудовище тотчас
выглянуло из-за ёлок и пошло ко мне, улыбаясь безглазой освежёванной мордой…
– …Дитятко! – Мой наставник тряс меня за плечо,
спасая от наваждения. – Дитятко, что с тобой, проснись!
