Я думаю, невелик был стыд заболеть. Так в басни бывает: обидели,
замертво пала, год встать не могла. То в басни. А наяву дела надо всякие
делать. Под утро, когда рог Славомира погнал нас из постелей, я не сразу
сообразила, где это я и почему вокруг столько парней, с руганью и зевками
натягивающих порты. Угли, мерцавшие в очаге, давали света только найти дверь, и
я вылетела вон чуть не прежде, чем отроки меня разглядели. Языкатые, они не
дадут мне проходу, но утро есть утро, я сжала зубы и не пошла близко к костру.
Я вновь готова была за себя постоять.
Я видела, как вышел из дому Блуд; знать, я его вчера
ковырнула, обычно на утреннюю потеху Блуд смотрел свысока. Следом появился
Хаген, любивший спать допоздна, и с ним сам воевода. Мы всегда заставали вождя
уже во дворе. Они с Хагеном встали в сторонке, и я не слыхала, о чём у них была
речь, но вождь вдруг стремительно оглядел двор, увидел меня и вновь повернулся
к слепцу, продолжая безропотно слушать, а мне, как давеча ночью, захотелось
спрятаться, скатиться куда-нибудь в щёлку малой горошинкой… Хаген ему
выговаривал, и, кажется, я даже знала, за что. Я подумала: зря он это затеял.
Не выйдет добра.
Но потом была калёная прорубь и твёрдый морской лёд под
быстрыми пятками, и ярая радость, перетекающая от тела к душе. Котора лечёная –
поберегу, сказала я побратиму, и мы схватились бороться. Он первый заметил
глазевшего Блуда, подмигнул мне и незаметно поддался. Славный Ярун!.. Впрочем,
он-то как раз мог себе это позволить, он не я, ему, парню, всегда простят
неудачу… Он громко и весело завопил о пощаде, барахтаясь с вывернутой рукой.
Блуд перестал скалиться и отошёл.
Назад, к крепости, я бежала совсем уже радостно. Даждьбог,
восходивший почти по-вешнему рано, победно летел навстречу из-за береговых
круч. Косища моя была сколота вокруг головы и спрятана в шапку, отрок и отрок,
не знавши – не догадаешься. Солнечный луч разит страшилища ночи, молодость
убавляет весу заботам. Я вправду верила, что будет всё хорошо…
В тот день мне был поднесён подарок. Вечером, когда мы
убирали столы, сторожевые отроки привели во двор могучего лося, впряжённого в
сани. А рядом с санками шли два мои брата: старший Мал, наречённый по дедушке,
и средний Желан. Братья жались к сохатому и друг к другу, им было не по себе.
Ещё бы!.. Я помнила, как сама первый раз входила в эти ворота, косясь то на
кметей, казавшихся бесчисленными, то на оскаленные черепа наверху. Братья чуть
не шарахнулись, когда я побежала к ним через двор, но сразу узнали и обняли
вдвоём, хлопая по спине. Потом достали материн гостинчик блудному детищу –
вязаные копытца. Я прижала к лицу пёструю шерсть, вдохнула домашний запах –
слёзы закапали.
Воевода вышел неторопливо. Он коротко, спокойно кивнул,
отвечая низко склонившимся братьям. Он не подошёл гладить красных лисиц и
бочоночки, даже на холоде пахнувшие мёдом. На то у него Нежата и Славомир.
Вождей редко донимает корысть, я имею в виду – настоящих вождей. Им достается
главное: честь.
Лось тоже узнал меня и ласкался, дышал тёплыми ноздрями в
лицо. Я утирала глаза, а самой хотелось прыгать, бессмысленно хохотать,
кататься по снегу. Прежние обиды на братьев казались досадным воспоминанием,
малым облачком в хороший солнечный день. Какие обиды? Свои ведь, во всех одна
кровь. Явись с ними дядька, я и его бы, кажется, расцеловала. Не говоря уж о
матери и Белёне.
– Белёна твоя месяц как мужняя, – поблёскивая
глазами, сообщил мне Желан.
Так я и знала! Удивительно только, что сестрица моя,
оставшись на выданье, сколько-то медлила. Разве затем, чтобы поневеститься на
посиделках, на празднике перелома зимы…
– За кем же? – спросила я почти равнодушно.
– За Собольком, – ответил Желан. Он тоже был рад
увидеть меня. Я поняла это, когда он добавил: – Званко всем говорил, берёт по
тебе, на тебя, мол, девка похожа.
Эх! Рассказывать, так без утайки: на самом донце души жалко
тренькнула струнка. А может быть?.. Может, зря всё, может, лучше бы мне доить
пегих коров, ходить с полными вёдрами берегом лесных озёр, у которых жил
Соболёк?.. Я вспомнила, как он метал нож в Злую Берёзу. Нет. Взял Белёну, и
хорошо.
Братья поведали – мужнюю, её сделалось не узнать. Поверишь,
что умерла и вновь родилась иным человеком, послушным, ласковым, добрым… Не зря
мать говорила, я, старшая, кругом виновата. А басен сколь про младших сестриц,
не в очередь изведавших счастье…
Лишь поздно вечером, когда и у братьев, и у Яруна глаза уже
смыкались сами собой, решилась я наконец спросить про Молчана.
– Да вот к тебе хотели свести, – ответил
Мал. – Не дался, совсем задичал. Воет, в лес бегает. Сказывают, с волчицей
слюбился.
Ярун потом говорил, на меня жаль было смотреть, так я
взметалась. Пыталась дать братьям варежки или шапку, чтобы Молчан сумел меня
разыскать. Еле отговорили. Тогда кинулась собирать какое-то угощение псу, но и
с этим не вышло. Мне ли было не знать – ни у кого не возьмёт он еды, лишь у
меня…
Красивые меха, привезённые братьями, по строгому счёту клали
в кожаные мешки со швами внутри. Славомир сам затягивал каждый крепкой
верёвочкой. Потом брал деревянные колобашки, просверленные насквозь, с
соколиными знамёнами князя, выжженными на боках. Продевал концы верёвок, ещё
раз завязывал, втягивал узел вовнутрь и запирал деревянными пробками. Теперь
всё, теперь мягкую рухлядь никто не тронет до Ладоги, до самых княжеских
ключниц.
Мне было любопытно, я подходила смотреть. Славомир – не
воевода, он не прогонит. Он даже дал подержать пустотелую колобашку и объяснил,
почему никто не вынет мехов, не разрезав завязок или мешка.
– Можно и по-другому, – рассказывал он, улыбаясь
над кучей пушистых, кисло пахнущих шкурок. – Другие люди льют воск и
прикладывают перстни с рисунком. Наш обычай мудрей, ведь перстень можно
подделать.
Я всё думала, от кого замыкали мешки, кто здесь мог
позариться на собранное для князя, – в наших лесах взять песца из ловушки,
разнаменовать бортное дерево было почти неслыханным делом… А Славомир
пересчитывал искристых бобров и говорил не спеша, и посмеивался в густые усы, и
даже я, тугодумная, в конце концов поняла: он был очень рад мне, стоявшей
рядом, смотревшей ему в руки. Да. Надобно честно молвить, я струсила. Постоишь
возле такого ещё разочек-другой, он и велит, чтобы я в мужских портах не
ходила, прялку в руки брала вместо меча и кольчугу на тело белое чтобы не
примеряла… для того я против всех ратилась в одиночку?
Заглянувший Ярун позвал чистить рыбу к обеду. Я выскочила во
двор, как спаслась. Даже перевела дух. Славомир проводил меня взглядом, я
почувствовала, но не оглянулась. Недоставало ещё мне нового страха.
Присватается и воеводу сватом приведёт, что делать тогда? К Вадиму в Новый Град
на лыжах бежать, как Блуд оттуда к нам прибежал? Больно дорого досталась мне
воля, чтобы так запросто её отдавать.
Когда молодая волчица впервые берёт себе волка, из целого
гона она оставляет не обязательно самого рослого, самого сильного и даже самого
ярого. Оставляет того, о ком тихо шепнёт безошибочное чутьё: с ним,
единственным, логово до самой смерти будет уютным и волчата родятся, что
колобки. Где же бродил он, зеленоглазый мой одинец, какую добычу искал в
сумеречном лесу, о чём плакался звёздам? С Молчаном сошёлся под ёлками,
спрашивал обо мне? Или не спрашивал – сразу в глотки вцепились?.. Молчан был
как я: в лес жить не шёл и собак чуждался, собаки боялись его, волки не
принимали. А вот волчица переступила вражду, не погнала… Я вживе увидела
подсмотренное разок на охоте. Серую невесту, лукаво припадавшую в снегу на
передние ноги, чтобы вдруг шлёпнуть по носу лапой рослого жениха, запорошить
ему смеющуюся морду и отскочить, взвиться выше кустов в весёлом, лёгком прыжке…
Я была совсем близко, но волки не чуяли, а может, и чуяли, на них об эту пору
дерево падай, ухом не поведут. Большуха дядькина шубу просила, и у обоих зверей
мех был на заглядение, утонет ладонь, пока нащупаешь тело… я так и ушла со
стрелою на тетиве, ушла навстречу попрёкам и укоризне. Я просто представила,
как две шкуры тянулись бы друг к другу с распялок. А теперь думала – может, на
моего волка охотник набрёл жестокосердней меня?..
