– Стало быть, не червь, – заключил старец
уверенно. Он велел напоить Блуда горячей водой и потеплее закутать.
Блуд всё вытерпел молча и разлепил губы только однажды:
– Зря возитесь.
Тут пришёл воевода, и мне велели сказывать снова. Варяг
слушал молча, поглядывая на брата.
– Ты и ты, – кивнул он на нас с побратимом. –
Чтобы он был ночью присмотрен и днём не скучал. А ты, отец, поставь мне его на
ноги. Этот воин мне нужен.
Безразличие на миг покинуло Блуда, он посмотрел на вождя,
хотел говорить, но передумал и отвернулся к стене.
Несколько дней Хаген совсем не велел давать ему пищи, только
поить. Блуд с трудом глотал горькие травяные отвары. Ему было плохо, он
совершенно ослаб и мучился дурнотой. Мы с Яруном не оставляли его одного,
сидели по очереди.
– Мне, что ли, лечь заболеть?.. – однажды сказал
мне Славомир. И постучал себя по широкой твёрдой груди: – Ну хоть плачь, не липнет
ко мне.
– Лучше ты не хворай, – сказала я искренне. Он
отошёл обрадованный, словно я что ему пообещала.
Будь моя воля, я бы, наверное, всё же попробовала впихнуть
Блуду жидкой овсянки или целебного козьего молока, но Хаген настрого запретил.
Голод, сказал мой наставник, должен был доконать либо Блуда, либо болезнь.
Вмешиваться нельзя.
К седьмому дню мне стало казаться, что серая мышь неспроста
выскочила из горшка и свалила на пол Блудову ложку… Я только и говорила себе,
что мышь убежала, глядишь, всё ещё обойдётся. Бедного парня совсем не было
видно под одеялом, с боку на бок повёртывался с трудом. Было чего испугаться:
он даже не огрызнулся, когда жалостливая Велета подсела погладить его по
голове. Велета хотела помочь нам с побратимом, но работа была грязная и
тяжёлая, и мы ей не дали. Сестре воеводы за отроком выносить!..
На девятый день к вечеру Блуд открыл глаза и стал озираться.
Я пригляделась: глаза как будто чуть прояснились. Или мне так показалось. Он
провёл языком по губам. Я склонилась:
– Пить хочешь? А может, поешь?
Хаген велел мне сразу сказать, если Блуд запросит поесть.
Новогородец долго шарил глазами по прокопчённым стропилам, потом перевёл взгляд
на меня и попросил, стесняясь:
– Кисельку бы…
Свернулся клубочком, устроил под щёку ладонь и крепко
заснул. Я со всех ног кинулась искать старого сакса.
– А чего доброго, теперь вправду поднимется, –
сказал Хаген, и тут я поняла, что мой наставник всё это время переживал и
сомневался ничуть не меньше нас с побратимом. – Ныне беги, дитятко, к
Третьяку, хозяйка его большая до киселя мастерица.
Я тоже неплохо умела делать кисель. А уж такой, какой
требовался для Блуда – несладкий и жидкий, чтоб лился из чашки, – мигом
сболтала бы моя любая сестрёнка. Но Хаген, наверное, знал, что говорил, не спорить
же с ним.
4
Я шла задами деревни, крепко держа горячий горшок. Старшая
жена Третьяка в самом деле сварила добрый кисель, у меня бы такого не
получилось. Дважды просить её не пришлось, сразу сняла с полки коробок сушёной
черники, достала муку. Она и мне плеснула в миску потешиться, и я почти
пожалела, что обидела её труд тогда на беседе. С этого киселя у меня, у
здоровой, и то сразу прибыло сил. Ещё, помню, я думала, что Голуба пошла в мать
красотой, а больше ничем. Голуба, сидевшая в доме, ни разу не глянула на меня
прямо, всё искоса. Даже не вытерпела дождаться, пока сварится кисель и я уйду:
накинула свиту, дверь хлопнула. Мать улыбнулась ей вслед:
– Баловница… к подруженькам побежала.
У Голубы, наверное, было много подруг. У меня – только
Велета. Я не стала завидовать. Обжигаясь, я быстренько опорожнила миску,
поклонилась славной хозяйке и заспешила назад. Одного жаль – скользко, не
пустишься во всю прыть.
…А всё же самых верных, ближних подруг у Голубы оказалось
лишь три. Или, может, не успела больше созвать. Я была плохим ещё воином: несла
горячий кисель и не смотрела по сторонам. Я даже соступила с тропы – пропустить
четырёх девок, встреченных за огородами, не глядя, кто таковы, вдруг толкнут
ещё, расплескаю… но они остановились против меня, и Голуба, подбоченясь, вышла
вперёд:
– Далёко ли путь, красавица, держишь?
Я, глупая, уже открыла рот объяснять, но глянула ей в лицо и
промолчала. Когда собираются бить, всё же редко бьют просто так, без всякого
слова. Сначала поговорят, сами себя раззадорят и тебе, непонятливому, втолкуют,
за что колотушки.
– А недалёко – наших суженых перевабливать… –
пропела другая.
Оставшиеся подхватили:
– В очередь каждого, змеища, обвивает…
– К воеводе мосты мостит, обломиться не трусит…
Побеги я, наверное, они бы меня не догнали. И правда,
разумней всего было дать от них дёру… но уж этому меня никто не учил. Ни дома,
ни здесь. Я утвердила горшок в талом снегу у плетня, огорчилась –
остынет, – и подобралась для боя. Похоже, вид у меня был угрюмый, –
девки задумались. Меня не получится взять сзади за локти и разукрасить лицо
синими синяками, как часто делают, когда дерутся из-за парней. Голуба первая
завизжала, кинулась царапать мне щёки: сказанное о воеводе прижгло её, как
крапивой. Я спровадила Голубу в мокрый сугроб, пожалев для дурёхи даже
затрещины, – и зря, надо было пугнуть сразу да хорошенько, не ждать, пока
насядут все вчетвером… Честно признаться, мне хватило с ними заботы. Мои
ненавистницы были всё-таки девки, а не ребята, и у них не было дедов, способных
сломать спину медведю. Я довольно долго с ними возилась, боясь покалечить. Но
вот кто-то занёс ногу плеснуть наземь кисель, а Голуба сдёрнула с себя опояску
и вытянула меня почём попадя узелком с хитро ввязанным каменным прясленем, так
что искры полетели из глаз… И тут уж я озлилась по-настоящему, до оскала
зубов!.. Поймала пояс Голубы, занесённый снова. Свалила обеих подружек, задрала
подолы и принялась нещадно пороть. Сзади меня в четыре руки рвали за волосы.
Оттащить, пожалуй, не оттащили бы, но чего ждать – не вздумали бы косу
отрезать. Черней бесчестья не выдумаешь, не знаю, с чем и сравнить. Разве
мужатую опростоволосить прилюдно. Я обернулась, и точно: ножик блестел. Я
прыгнула рысью. И уж не пощадила белого личика, с маху утёрла браным платочком
– ледяной бугристой дорожкой… Четвёртая кинулась наутёк, оставив подруг.
Я не ведаю, что могло бы у нас получиться… Но тут какая-то
неодолимая сила притиснула мои локти к бокам. Я дёрнулась яростно и безуспешно.
Потом вывернула шею. Это Славомир пришёл разузнать, куда я запропастилась. Он
разметал нашу свалку, как могучий корабль озёрную тину. Я успела подумать: а
ведь нипочём не отбилась бы, вздумай он меня силой… Он разжал руки – я скорей
подхватила горшок, прижала к груди, – и кивнул на девок, мазавших по щекам
сопли и грязь:
– Чего с ними не поделила?
Он ещё спрашивал. Он их от меня спасать собирался, не
наоборот. Я не вспомнила, что передо мной стоял брат воеводы, нам, отрокам,
господин и гроза. Я крикнула:
