– А ничего! Тебя-то они, мигни только, до крепости на
руках донесут! Если дорогою насмерть не зацелуют!..
Славомир был младшим из братьев, но и ему достало моих
невнятных речей – понял всё. Он прищурился, усмешка стала недоброй. Голуба
что-то сообразила, метнулась поднять свой поясок, который я бросила. Славомир поспел
прежде неё. Намотал на кулак пёструю шерстяную плетёнку, кивнул мне:
– Пошли.
Голуба тихонько завыла и поползла за ним на коленях.
Славомир её оттолкнул. Я посмотрела, как она путалась в длинном подоле, и
тотчас представила: вот строгий отец её спросит, где поясок, кто развязал.
Срам, не отмоешься. Пустить распоясанную, это не хуже, чем если бы мне срезали
косу. А за что? Ну, умишка нету понять, что пришла я сюда не ради чужих женихов
и уж меньше всего хотела её, Голубу, сгонять с чьих-то колен… Ой мне! Со
стороны ведь всё так и казалось. Ещё я подумала: хорошо отдарю её мать за
добрую ласку, за вкусный кисель… Я взмолилась:
– Оставил бы, Славомир…
Он выдернул руку и от души меня изругал, срывая досаду, но
мне уже что-то подсказывало – уступит. Ещё пошумит и уступит, мужчины, они
таковы. Ему, кметю, гневаться на неразумную девку, на девку ревнивую?..
Даже Мстивоя, случалось, уламывали терпеливые, а Славомир
был моложе и несравнимо добрей. И вышло по моему хотению. Он запустил в Голубу
кушачком, едва не попав ей прясленем по лбу. Она сцапала брошенное на лету, и
все слёзы тотчас просохли. Послушать бы, что станут врать дома, особенно та, с
расквашенным носом… Ладно, как-нибудь вывернутся. Небось не впервой.
Нет, я действительно не боялась всех четырёх. Не подоспей
Славомир, управилась бы одна. Но… подоспел ведь, и шёл по правую руку, и я
теперь знала, какими глазами глядели на мир другие девчонки, когда свирепые
парни вели их до дому после честных бесед. Из-за такой спины можно язык
показать хоть целой деревне. Я этого делать, конечно, не собиралась, но
всё-таки…
Когда в сумеречном небе стала видна чёрная крепость,
Славомир вдруг остановился:
– Дурень я, и ты не умней! Надо было хоть кисточку с
пояса срезать, чтоб вперёд не проказила.
Благородства мне недостало.
– В кисточке той пряслень тяжёленький впутан…
Я сразу пожалела о произнесённом – он снова взъярился:
– Пряслень? Она что, и тебя им?..
С него будет вернуться и доказнить. Я поспешно соврала:
заметила, мол, когда Голубу порола. Моих синяков он не увидит. Поверил ли, я не
знаю. Но допытываться не стал.
– Утрись! – молвил сердито. – Вымазалась,
Домовой испугается, не признает!
Я поспешно утёрлась. Варяг придирчиво оглядел меня в
густевших потёмках, нашёл пятнышко на щеке, стал стирать его пальцем. Долго
стирал. Я бы вымыться за это время успела.
Блуд ещё спал, когда мы вернулись. Разбуженный, завозился на
лавке, устраиваясь для еды. Я видела, ему было страшно. Последнее время его
сгибало вдвое даже от хлеба. Впрочем, воину случалось терпеть, когда по живому
рвали повязки. Он превозмог себя и зачерпнул киселя. Посидел, оглядываясь, с
полным ртом, потом всё-таки проглотил. Зачерпнул ещё. И ещё.
– Хватит, – сказал мой наставник. – Потом,
если нутро примет.
Блуд испуганно выронил ложку и схватился за живот. От
толчков сердца вздрагивали его руки, лицо напряглось, обтянутое кожей, над
верхней губою выступил пот. Он ждал дурноты и кромешной муки, которая снова
скрутит его в дрожащий комок. Мгновения шли, Блуд сидел неподвижно, с
остановившимися глазами. Потом как будто стала рассеиваться темнота. Он
вздохнул и без сил повалился навзничь на лавку. После он рассказывал, что
ощутил-таки внутри знакомую тяжесть, предвестницу боли. Но боль не воскресла.
Он поднял тощую руку и прикрыл локтем лицо, чтобы мы не видели глаз.
Старый Хаген на радостях долго бранил Блуда за строптивый
нрав, за гордую скрытность. Блуд слушал ворчание старика блаженно, как
колыбельную. Так и заснул, убаюканный, объевшийся и усталый.
Ещё долго ему делалось то хуже, то лучше. Было и так, что мы
в отчаянии думали – вернулась болезнь. Потом Блуд попробовал встать. И храбро
доковылял сам до задка. Он уже и не чаял когда-нибудь дойти туда своими ногами
и смотрел вокруг, точно впервые. Поход в два конца через двор был путешествием
паче бега сюда из Нового Града.
Месяц берёзозол только-только родился, снег лежал крепко и
не собирался сходить, но с крыш лилось, солнце слепило. Блуд не пошёл обратно в
дымную избу, уселся отдыхать на крылечке. Он сказал:
– Не надо меня больше стеречь. Не умру теперь.
У тёплой стены в меховой безрукавке было как раз.
Он прислонился к брёвнам спиной, зажмурил глаза. Есть люди,
которые нипочём не терпят заботы, пока вконец не прижмёт. А чуть отпустило, и
снова не подойдёшь. Я подумала почти неприязненно, что такие мне никогда особо
не нравились, надо уметь принимать добро с благодарностью, не только дарить…
Пока я стояла и думала, Блуд сощурился против солнца и неверным голосом, тихо
признался:
– Слышала, Бренн сказал, я ему нужен… вот если бы он
того не сказал…
Пискнула подсохшая дверь, из дому вышла Велета. Следом за
ней появился мой побратим. Он нёс лыжи Велеты и свои собственные, но я не
заметила и обрадовалась:
– Пойдём к родничку? Блуд меня отпустил.
Я порядочно засиделась с больным, ноги просились побегать.
Но Велета оглянулась на Яруна и покраснела, как мухомор. Даже взялась от
смущения совсем такими же пятнами. Еле выговорила:
– Меня… Ярун… мы с ним… пока ты…
Да. Не дивно: когда появляются пригожие, разговорчивые
ребята вроде Яруна, былые подружки в счёт не идут. Язык мой ядовитый, змеиный
повернулся ужалить.
– А брат разрешил?
– Разрешил! – ответил гордо Ярун. Я пожала плечами
и ушла от них в избу. Мне надо было ещё стирать три грязных рубахи: свою,
Хагена и Блуда.
Я стояла на коленях у проруби, отжимая последнюю
выполосканную сорочку, и мне было невесело. Велета? Да что Велета. Весеннему
ручейку не прикажешь снова стать снегом, так уж заведено. Я дивилась больше не
ей, а побратиму. Младшим кметям Велета была сестрой, старшим – дочерью. А
воеводе немилостивому – сестрой и дочерью сразу. Что скажет, прознав?
От Блуда я не дождусь благодарности. Ещё немножко окрепнет и
снова станет злословить. Не вспомнит, как я ходила за киселём. Или вспомнит да
посмеётся. Он ведь жить стал не потому, что Хаген лечил и мы с Яруном сидели, а
только ради вождя, сказавшего – этот воин мне нужен. Я вздохнула. Может, и
правильно. Мне вот, бескрылой, никто такого не скажет. Я никому не нужна так,
чтобы не могли обойтись. Я склонилась над прорубью и усмехнулась. Стащи меня
вот сейчас Хозяин Морской в зелёную воду, под ноздреватые льды, – кто
следом кинется оттого, что стало незачем жить? А никто: ни Блуд, ни Ярун, ни
Тот, кого я всегда жду…
