Вождь сказал невозмутимо:
– Я тоже чужой здесь, старейшина, и ты на моей родине
не был. Откуда тебе знать, не я ли порчу навёл.
Дерзкие кмети стали смеяться. Вольно им было смеяться. В это
время кто-то из женщин смилосердствовался:
– Пусть железо поднимет, что неповинна!
Мне показалось, это была жена Третьяка.
– Пусть, – сказал старейшина. – Не обижай,
воевода.
…Сейчас разведут беспощадный огонь перед хлевом, где лежит
больная корова. Добела раскалят кованый гвоздь и дадут нести его кругом двора.
Или прикажут войти к корове и выйти, хватит и этого. Голая ладонь сперва
зашипит, потом почернеет и распадётся, выглянут кости, и сердце начнёт
останавливаться от боли… на третий день станут смотреть ожоги и неизвестно ещё,
что порешат…
– Погоди ты с железом, – сказал вождь
недовольно. – Я её для того полгода кормил, чтобы калекой службу служила?
Выйдет чиста – ты ей наново руку приставишь?
Третьяк открыл было рот и закрыл, насупился, раздумывая, что
говорить, обернулся к своим – не посоветуют ли. Мстивой дожидаться не стал,
спросил громко:
– Кто видел, как она порчу творила?
Оказалось, не видел никто. И вождь продолжал:
– Если по Правде, значит, ваш послух, наш очистник.
Тебе, Третьяк, кто всех злее клепал?
Третьяк ахнул от неожиданности, а люди зашумели и вытолкнули
Голубу. Она вскрикнула и хотела юркнуть обратно, но её не пустили: болтала
языком – отвечай. Так всегда поступают, когда прямой вины не доказано, один
наговор. Мать Голубы, накликавшая дочке беду, покатилась по земле и завизжала.
Её кинулись поднимать, она не давалась. Жестокий варяг посмотрел на неё и как
будто поморщился:
– Без железа рассудим… Достанет тут и воды.
Голуба заплакала, закрыла руками лицо. Вождь повёл глазами
на кметей, выбирая парня поздоровей… и тут мимо нас скользнула Велета и со
счастливой улыбкой вышла на середину:
– Я Зимушке очистницей буду. Я ей подружка.
Опередить её никто не успел, ни Блуд, ни Ярун.
Любой на месте вождя зашатался бы. Такое родное – и дать,
чтоб испытывали водой!.. Сестрёнку возлюбленную!.. А по ту сторону плакала
девка, сидевшая рядом с ним на зимних беседах. Та самая, что брала его руку,
нежно гладила пальцы… Вот такое страшное дело, и всё по моей вине. Наверняка он
жалел, что не предал меня сразу на смерть.
Воде не зря поклоняются, у неё священная сила. Как
испытывают водой? Окунают обоих, ответчика и истца, и следят, кто первый
смутится, кого уязвит справедливость, завещанная воде.
В проруби, где мы полоскались каждое утро, места было хоть
отбавляй. По ночам её схватывала прозрачная корочка, но к полудню края
оплавлялись, обтаивали на солнце. Зарёванная Голуба приблизилась к проруби, как
к открытой могиле, и мучительно долго терзала пряжку плаща, никак не могла её
расстегнуть. Велета всё так же радостно улыбнулась братьям, мне и Яруну и
принялась раздеваться спокойно, как у себя в горнице, в уютном тепле. Я
слышала, Ярун сдавленно застонал. Велета верила в мою невиновность и не
сомневалась, что победит. Мы тоже верили – морская вода рассудит по Правде и не
сделает ей худа. Но оба мы предпочли бы тягаться со всей деревней по очереди,
лишь бы не видеть, как она обнажённая проходит по льду в ярком солнечном свете
– гляди, если кто недоверчивый, ни оберега на теле, ни тайного знака, ни жира
гусиного!.. – а затем садится на скользкую кромку и неумело, неловко
спускается в дышащую прорубь… нежная молочная кожа в зелёной воде покрылась
зыбкой русалочьей чешуёй.
Вождь смотрел молча и был похож на лук, что я разглядывала
тогда на стене. То же спокойствие хуже всяких угроз. Старый сакс держал меня за
плечо. По-моему, он боялся, как бы я не кинулась на помощь Велете. Время шло.
– Не могу больше!.. – заголосила Голуба так, что
все вздрогнули. И забилась в воде, словно её топили, подвязывали тяжкий камень
к ногам. – Не знаю! Не знаю я ничего!..
Мстивой оказался у проруби прежде, чем мы успели что-нибудь
сообразить. Одним рывком выхватил лёгкую Велету из моря, закутал в свой меховой
плащ, на котором можно было найти шов от дыры, оставленной моим топором… У
берега ждала баня. Он никому не доверит сестру, сам будет парить её до
малинового свечения, до жара в костях…
Как уж там вынимали-завёртывали Голубу, никто из нас не
оглядывался. Насмешник Блуд потом не давал девке проходу, всё вспоминал её
голую, пока Славомир не прикрикнул. И надо ли говорить, ни одна корова у Третьяка
и в округе больше не пала.
Несколько дней вождь не пускал Велету из дома. Всё слушал –
вдруг кашлянет. Ночами я лежала с ней рядом и не столько спала, сколько
следила, ровно ли дышит. Никогда мне не отплатить ей и за частицу добра, не
совершить даже доли того, что она для меня совершила. Я неуклюже попробовала
сказать ей об этом. Легко краснеющая Велета страшно смутилась и на ухо поведала
мне великую тайну:
– Яруна ты привела.
Я не знаю, ждала ли она единственного человека, но она его
дождалась. И Ярун обрёл ту, что была ему предназначена. А меня обежала
скаредная смерть потому лишь, что отстояла, не выдала, не пощадила себя
маленькая Велета. Где ж он был, отчаянный воин, который сразился бы за меня
против всех и победил. Который и не подумал бы разбираться, честна я или
виновна. Который деревню по брёвнышку раскатил бы, а меня пальцем тронуть не
дал. Да что тронуть – худое слово сказать…
…а где-то глубоко внутри себя я давно уже знала: он не
придёт. Тот, кто смог бы взять у меня всё и отдать сторицей. Он не придёт
никогда, его нет на этой земле. Пора уже мне научиться жить без него.
Зря боялся за сестру воевода. Велета не чихнула лишнего
разу, и мой побратим повёл её смотреть подснежники, родившиеся в лесу. С ними,
поджав лапу в лубке и вертя обрубком хвоста, поскакал ощипанный пёс. Он знал
Яруна хозяином и уже привыкал к новому имени – Куцый. На прежнее не откликался.
Запамятовал со страху.
Скоро девушки-славницы наденут лучшие порты и станут гулять,
взявшись за руки, нарядной змеёй под громкую песню. А молодые ребята, пришлые и
свои, будут пытаться нарушить девичий ряд, отбить, увести в сторонку самую
милую. Я знала, в прошлом году дочь старейшины всегда вела танок. Выступала
лебёдушкой и непременно старалась пройти поближе к вождю, ибо тот всякий раз
ходил проследить, не обидели бы кого ревнивые молодцы… Что будет с нею теперь,
как сумеет глядеть на него, улыбаться? Я судила по себе: я бы не смогла.
Может, Голуба теперь затворится в дому, позабудет, как
выглядит праздничная рубаха. И ведь у лживых наветниц, случается, волосы
вылезают, гнутся дугой стройные спины…
Но потом я узнала от Славомира – с Голубы, как с утицы, всё
скатилось долой. Вот норов счастливый! Опять смеялась с подружками и плела
пушистую косу, и родитель-старейшина не бросал мысли сродниться с варягом. Чуть
выждет и опять посадит красавицу дочку рядом с седым женихом вдвое старше неё…
