Сперва от волнения я почти не разбирала дороги, потом стала
оглядываться. Я увидела море, блеснувшее между деревьями, и уразумела по
солнцу, что гнали меня не к Нета-дуну, а прочь. Этого только следовало ждать. Я
прибавила шагу, избирая подлесок погуще, потом несколькими прыжками ушла в
сторону и юркнула в сырую мшистую щель между двух валунов. Дедушкина наука.
Бежала, бежала – и нет меня. И чтобы листик не дрогнул.
Девять воинов прошли мимо. Я слышала их, а одного даже
видела. Он озирался. Я перестала дышать… Старый Хаген, ворча о былом, однажды
обмолвился: в прежние времена погоня длилась до вечера, и новому воину ещё
особым образом плели русые кудри и строго следили, чтобы не выбилось ни
волоска. Хотя бы пришлось проползать под ветвями, повисшими ниже колена, и
прыгать через валежники выше макушки… Я заправила за ухо прядь и подумала, что
по тем, истинным меркам в воины я уже не гожусь, что Хаген был прав и теперь
всё измельчало. А может, не время было виновно, оно, время, ещё всё-таки
рождало таких, как Славомир и воевода, таких, как Ярун. Может, всё дело в
упрямых девках вроде меня, которые лезут, куда их не пускают, творят, что
хотят, и не слушают старых, много живших людей, и оттого каждый год гаснет
старый огонь и возжигается новый, но мир не может очиститься, не может вновь
стать прекрасным и юным…
Я наклонила голову и прислушалась, не идут ли назад мои
девятеро. И уже не торопясь, рысцой побежала туда, где, по моему понятию,
остался наш городок.
Бегать с мечом, это тоже наука. Неумелый изо всех сил
напрягает кисть, удерживая тяжёлый клинок. Проку чуть, только натрудишь руку до
времени. Хаген втолковывал: меч должен всё время падать вперёд, а рука – ловить
его снизу. Тогда он как будто сам летит впереди, блестя и ныряя в пятнах
лесного солнца, ладонь ведёт его, и не надо всё время думать о ней.
Я теперь знала, где нахожусь. Самый прямой путь отсюда до
крепости был берегом моря, но к морю я не пошла, ожидая подвоха. Уж, верно, там
грелись на тёплых камушках два-три могучих кметя, против которых мне – как
воробьишке против орлов… Нет уж! Я поразмыслила и двинулась кривохожим путём
между болот. Когда-то, очень давно, когда Сварог не успел ещё пропахать Невское
Устье, подкравшаяся вода разлилась позади сосновых холмов, легла озером. Теперь
там стояли мрачные ельники-корбы, вросшие корнями прямо в чёрную воду. Хорошего
про них не рассказывали. Мало радости соваться в такие места, особенно в
одиночку. Как раз встретишь неподпоясанного мужика без бровей, оседлавшего
гнилой пенёк – левая нога сверху правой… Врать не хочу, мне было страшно, но
деваться некуда – шла. Я знала наверняка, что в корбах сумею избегнуть главного
страха: не встречу никого из деревни.
Между тем день стоял безоблачный и безветренный. Даждьбог
пристально глядел наземь, и от нагретых стволов волнами исходил смоляной жар. Я
бежала верховым бором, устланным сухими белыми мхами, горячий воздух жёг горло,
не достигая груди. Рубаха давно промокла от пота, по лицу текло, не спасала и
тканая полоска на лбу. Если вернусь жива в крепость – выпью весь квас, какой
попадётся. Я не одолела ещё половины пути. Я была терпелива.
Потом ноги вынесли меня на поляну, полную весёлых цветов. В
другой день вокруг пёстрой тучей взвились бы бабочки, обиженно прогудели шмели,
а в босую ступню непременно впилась бы рассерженная пчела… Послушать старого
Хагена, в былые доблестные времена посвящаемый должен был на ходу вынимать из
пятки занозу или вот жало, и чтобы ни один шаг из-за этого не оказался короче…
На поляне стояла почти безжизненная тишина. Я всполошилась,
уж не засада ли. Потом смекнула: моя еловая ветка, с зимы висевшая в горнице,
наверняка смотрела гибким концом прямёхонько в пол. Будет гроза. Где-то совсем
уже недалече катила небесным путём тяжёлая колесница Перуна… Уж если попрятались
пчёлы, значит, мимо не пронесёт.
Вон оно как, подумала я и вздрогнула, захолодев на жаркой
поляне. Сам жалует присмотреть, всё ли будет честь честью. Стало быть,
отразиться в лесном озере мне не дадут. Перуну воевода любимец, не я, ну и что,
что при мне дедушкин оберег, громовое колесо… Басни баснями про воинов-девок, а
въяве-то… А не затем ли вставала с моря гроза, чтобы меня истребить за великое
святотатство, избавить Мстивоя Ломаного от кметя, которого он в отроках-то еле
терпел…
Никогда прежде я не боялась грозы.
Немного попозже, когда я торопливо спускалась вниз, к
болотистым корбам, в густой синеве над деревьями поднялась белоснежная кудрявая
голова. Я прищурилась: солнце заливало её нестерпимыми половодьями света, но
блеск был морозным. В сияющей вышине стояла зима. Когда загремит, там можно
будет заметить Перуна, правящего вороными конями. Смертному человеку было бы
неуютно с ним в облаках, человек привык к ласковой зелёной земле, к доброму
избяному теплу… Может быть, лишь вожди, ходящие между людьми и Богами… вожди
горды и грозны, а ведь им и самим бывает, поди, холодно и одиноко… Это
мелькнуло мгновенно и позабылось. Не о чем беспокоиться, кроме как о вождях!
Последние сосны расступились передо мной, открывая заросшие
склоны, где наверняка изобильно водились жирные грузди. Дальше стояли, как
лезвия, угрюмые ели. Справа и слева к ним вплотную подступали моховые болота,
но ели непреклонно держались, подпирая друг друга – упавших деревьев совсем не
было видно. Мне всегда нравилось смотреть на рослый лес сверху, глазами птицы.
Может, я даже теперь остановилась бы полюбоваться, но сзади глухо пророкотало,
на потную спину легла тень, тяжёлая, как рука. Я оглянулась. Солнце спряталось
и бросало косые лучи, светлые над синими крыльями тучи… Неотвратимо летело ко
мне клубящееся, бесформенное, страшное – змей не змей, колесница не колесница,
и слово-то не вдруг подберёшь…
Пока я смотрела, сверху вниз рогатым копьём ударила молния,
и, почти не отстав, долетел торжествующий громовой раскат. Я втянула голову в плечи
и опрометью кинулась вниз.
4
Грозу толкуют по-разному. Одни говорят, это Перун ратится
против Змея, вновь выползшего на разбой. Молния – золотой блеск секиры, разящей
без промаха. Гром – эхо ударов. Другим гроза кажется свадьбой Неба с Землёй.
Быстрые молнии пронзают большое тело Земли, порождая ликующую, бессмертную
жизнь. И стонет, гремит смятый воздух от сладкой муки любви…
О грозе хорошо рассуждать тихим вечером, а лучше всего зимой
у печи. Но не в бурю, когда разражается над головой то ли свадебный пир, то ли
смертная битва, а ты только ждёшь, чтобы пала на виноватую голову десница
гневного Бога…
Я всё-таки выискала сухое местечко под елью, отвоевавшей у
мхов немного крепкой земли. Ель была вроде той, что осталась ждать меня дома. С
таким же шатром у корней и плотными лапами, непроницаемыми для дождя. Я
заползла под них, словно в пещеру, и села возле ствола, положив меч рядом с
собой. Вся вселенная выстроена Богами вокруг могучего Древа, и неспроста на
рассвете времён люди получше нас именно так уряжали дома… И если верно, будто у
каждого есть свой собственный мир – мой мир тоже стоял деревом, и дерево это
была ель. Никогда-то она меня не подводила…
