Ту, прежнюю ёлку я числила своею кровной сестрой. Было дело
однажды – скользнула рука с ножом, резавшим сало, и нож воткнулся в кору,
извлёк малую каплю смолы. Как же я перепугалась тогда!.. Не чаяла загладить
обиды. Мигом смахнула кусочек собственной кожи, прикрыла дереву ранку. И ёлочка
не затаила тёмного зла, ещё ласковее с тех пор меня принимала…
Я молча смотрела во влажные зелёные сумерки, стискивая
ладонью громовое колесо и прижимаясь к стволу, сохранявшему смолистое утреннее
тепло. Необъятный ствол гудел и стонал: высоко надо мною его раскачивала и
гнула гроза. Вниз, на дно густой корбы, слетали глухие отзвуки бури, удары
тяжкого грома и всполохи лилово-белых зарниц… Перун меня всё-таки пощадил. Его
колесница ломала величественные деревья, медленно удаляясь. Моё осталось
нетронутым. Золотобородый Бог не хотел моей гибели… а может, предупреждал?
Я покосилась на меч, мутновато мерцавший в потёмках. Сколько
мечтала я слушать безудержную грозу, обнявшись под ёлкою с Тем, кого я всегда
жду!.. Но не шёл и не шёл ко мне суровый мой одинец, ведать не ведал, что ради
него я из дому сбежала, воином стать решилась ради него… Вот с кем за все муки
выпало коротать лесное ненастье – с железным мечом!
Я погладила длинное лезвие, ничем не заслужившее обиды. И
отвернулась. Комары садились мне на руки и на босые ступни, лезли в лицо, совали
носики между нитей одежды. Без толку всё время нянчить разные победушки, но
иногда нельзя удержаться. Я закрыла глаза и вспомнила дом.
Меня редко радовали такие воспоминания, по смерти деда там
вправду случалось немного весёлого. Но тут откуда-то поднялось, встало перед
внутренним оком, как я была маленькой и болела, лежала простуженная с жестоко
саднящим горлом и ледяными почему-то ногами. И мать, напуганная, кутала меня в
одеяло, варила с травами молоко, шептала над ним. Ласковый кот приходил меня согревать,
сворачивался то у шеи, то на животе. Дедушка мазал мне между ключицами
растопленным воском, чтобы не кашляла, а однажды, к ужасу матери, взял и
рассказал ту самую баснь…
Как же мы все тогда любили друг друга, подумала я, сдувая с
себя и убивая на себе комаров. А сестрёнки, хоть и Белёна! Дом!.. он и есть
дом, ничто его не заменит. Почему-то вблизи этого не разглядеть, только
издалека. Когда утратишь. И наверняка самому заскорузлому кметю, давно
потерявшему счёт убитым врагам, даже ему нет-нет да и вспомнится родная изба,
нет-нет да и выплывет из-под других памятей – о дружинных домах, о знаменитой
добыче…
Я насторожилась, склонила голову, слушая затихающий дождь.
Показалось, будто в шуршание капель вплелись чьи-то шаги. Шорох не повторился,
я снова откинулась к дереву и тут обнаружила: моя рука сама, без отдельной на
то мысли, успела схватиться за меч. Вот так. Скоро я безоружная сама себе голой
буду казаться. Не того ли хотела?
…а может, покуда не поздно, всё бросить и кинуться обратно
домой? Зачем бы мне это, подумала я с изумлением, – оружие, воинский пояс
и черепа датчан над воротами?
Покуда цела голова на плечах, покуда сама ничего ещё не
натворила такого, чтоб вскрикивать по ночам… Дома своё, дома дедушкина могила,
дома Водяные с Омутниками и те за меня встанут, дома всё уж как-нибудь
обойдётся…
Дождь кончился. Тяжёлые капли ещё срывались с вершин, звонко
плюхались в болотную воду, а под ёлкой что рассвело: снаружи глянуло из-за туч
умытое солнце. Я ещё раз прислушалась. Нет, никого. Я осторожно раздвинула
мокрые лапы и вылезла.
– Спасибо, добрая, – поклонилась я ёлке. Дерево
кивнуло и вылило мне за шиворот пригорошню чистой воды, пахнувшей молодой хвоей
и свежестью. Я взяла меч и пошла дальше по мягкому зелёному мху, обнимавшему
ноги до щиколоток.
Пасмурным днём, особенно осенью, в болотистой корбе хоть
удавиться. Походишь-походишь между осклизлыми, позеленевшими, голыми снизу
стволами, по каким-то гнилым жердям, проваливающимся под ногой… и покажется,
будто Лешие в сотый раз вывели к тому же самому дереву, и завертится над
головой косматое серое небо, ни света, ни радости – лишь сиплая перебранка
ворон!
Совсем иначе летом после грозы. Стояло вокруг нарядное
войско в блестяще-зелёных кольчугах, на кончике каждой хвоинки висело по капле,
и каждая капля хранила в себе опрокинутый мир. Между вершинами ещё летели сизые
клочья, и по лесному ковру проносились в стремительной пляске пятна и полосы
неугасимого света. Пернатая жизнь в тысячу голосов гремела вокруг, прославляя
воскресший солнечный праздник. И если бы встретился Леший, наверное, он бы
спросил, далеко ли иду, и ласково проводил…
В корбе не очень побегаешь. Я шла, оступаясь, хватаясь за
ветки и держа меч наготове. В изумрудной мякоти за мной оставались глубоко
впечатанные следы.
Кто сказал, что Перун всегда был воинским Богом? В начале
времён его гром ликовал и славил новую жизнь, зарождавшуюся под тёплыми
ливнями… И стал страшен только тогда, когда выполз чешуйчатый ворог и погубил,
похитил любовь…
Пиявки что, пиявки полдела. Пиявок боятся малые дети. А ну
подплывёт, извиваясь в чёрной воде, живой волос, шерстинка, обронённая зверем у
водопоя и кем-то подобранная, наделённая злой, бессмысленной жизнью?.. Кольнёт
и всосётся под кожу, и станет грызть меня изнутри? Мой Бог был не из самых
могучих. Но если привёл меня сюда невредимо, неужто не сладит с мерзким червём…
Да и Перун навряд ли допустит, злобная нечисть подолгу не смеет вздохнуть после
грозы…
Озеро лежало в чаше, как зелёная драгоценность. Лес окружал
его зубчатой тёмной стеной, а дальше земля вновь холмилась, и начинались сухие
сосновые боры. А там и крепость.
Я подошла к озеру со стороны прогалины. Молния выжгла на
этом месте деревья, и расторопные молодые берёзки ещё не успели заполонить
гарь. Там, куда падало солнце, теснились доверчивые незабудки. Ближе к озеру
ели опять смыкались вершинами, и в непроглядной тени не велось ничего, кроме
кислицы. Из воды вырастали лёгкие пряди тумана и тянулись в посвежевшем воздухе
к прибрежным кустам.
По счастью, я здесь была не впервые. В самый первый раз я
забралась сюда на лыжах зимой, прибежала весёлая в хороший морозный денёк… и
едва не упала от страха при виде коряги, с которой от моего движения внезапно
осыпался снег. Давнее пламя превратило мёртвое дерево в страшнейшее чудище, и
оно поднималось из белых сугробов, протягивая сожжённые пятерни… Теперь было
лето, и выворотень больше не мог меня напугать.
…Клянусь, если я и отвела глаза от берега, то только на миг.
Ветку ли убрала от лица, под ноги ли скосилась, переступая оконце воды в
сплетении замшелых корней… но когда я глянула снова, между мною и озером стоял
человек. Я не знаю, когда я струсила больше, – тогда зимой или нынче,
солнечным летом. Наверное, всё-таки нынче. Потому что человек этот был наш
воевода.
Миг назад я себя понимала уверенным кметем, только боящимся,
кого бы зря не обидеть… Но стоило поглядеть на истинного бойца, и всё вернулось
на место. Я снова была простой напуганной девкой, той самой, что шла из ворот
со стрелой, дрожавшей на тетиве… худой поганкой рядом с белым грибом…
