Вот так же, подобно соснам в ночи, ахнула вся наша дружина,
свято помнившая о гейсах вождя.
– Брат, – чужим, севшим голосом сказал Славомир.
Он был бы рад поднять любые мучения и умереть, лишь бы сказанное сумело
вернуться. Он знал не хуже меня, что этому уже не бывать.
Мстивой сидел неподвижно, поджав скрещённые ноги. Он не
поднял не то что головы, даже и глаз. Он сказал:
– Кто предал женщину, тот когда-нибудь предаст и вождя.
Иди себе, Ярун, Андом сын Линду из рода Чирка… Пусть другой вождь тебя примет
так же, как я тебя принимал.
Это был конец. Последний конец, когда умирают слова
проклятий и просьб и остаётся только молчать.
Ярун стоял пригвождённый тихими молниями, уже понимая, что
волей-неволей помог судьбе второй раз загнать варяга в ловушку. Нельзя обидеть
того, чьё угощение принял, подобного святотатства земля ещё не сносила. Но и
оставить подле нежной сестры человека, из-за которого она того гляди вовсе
угаснет, как переломленная лучинка… я представила её там в горнице, под
одеялом, недвижно глядящую на трепетный язычок…
– Ну добро!.. – совсем неожиданно, хрипло молвил
мой побратим. – Хотя бы так послужу тебе, воевода! Если придётся тебе
однажды встать под берёзой, то уж не из-за меня!
Сказал и метнул остывший кусок вепревины, что всё ещё
держала рука, метнул далеко за кусты, откуда смотрели голодные пёсьи глаза…
Куцый взвился в прыжке – лишь челюсти лязгнули!
Вот и не довелось побратиму явить своей храбрости даже и в
малом походе, не выпало доискаться золота-серебра, обрасти богатым имуществом.
Всего жирку нагулял – кольчугу да меч, недавно подаренные. У меня, впрочем,
было не больше. Не отяготит в далёкой дороге.
– Не брошу тебя, – сказала я, когда мы трое шли к
дружинной избе, мы с Яруном и Блуд. – Ты со мной сулился уйти, когда меня
прогоняли. И я тебя не покину.
Врать не буду, подобные речи дались мне горьким трудом.
Своими руками я выстроила себе новый дом для житья… кто пробовал, знает, легко
ли его, новенький и весёлый, немедленно подпалить. А не спалишь – сам себя
потом сгрызёшь до костей!
Ярун схватил меня за плечи и почти со злобой встряхнул:
– Нет!.. Здесь останешься!.. – Обмяк, опустил
руки, отвёл глаза и добавил: – С веном или без вена, жена она мне…
Стыд сказать, но кто-то другой перевёл дух облегчённо. Он,
этот другой во мне, с самого начала боялся не за Яруна, лишь за себя. Как
Голуба. Всегда – лишь за себя. Он и теперь мне нашёптывал: я бы тоже не
потащила с собой приёмного брата, велела ему остаться и жить… Эта дума излилась
на хворую совесть, как ласковое топлёное сало, и совесть притихла. Неведомо
только, надолго ли.
– Куда же пойдёшь-то? – пытаясь бодриться, спросил
Блуд. – Не в Новый ли Град? Я бы привет с тобой передал кое-кому…
– Домой пойду, – огрызнулся Ярун. – Я у вас
там, с датчанами, ничего не позабыл.
Я сказала:
– На лодьях летом, если пристанем… выйдешь увидеться?
Он мотнул льняной головой:
– Не выйду!
В дружинной избе не было никого. Ярун скомкал своё одеяло,
впихнул в кузовок. Бросил сверху кольчугу. Блуд молча ушёл и возвратился с
припасом: двумя хорошими хлебами, сыром в берестяном коробке и сладким летошним
луком – сколь уместилось в руках.
Я всё беспокоилась, не оставил ли мой побратим какого добра,
но он привязал плетёную крышку и отмахнулся устало и равнодушно:
– Что кинул, то кинул… наследуйте.
Новогородец пошарил глазами, потом легко вскочил на верхнее
ложе, снял со стены свой серебряный меч и протянул Яруну рисунчатую рукоять:
– Ты ко мне смерть не пускал… на счастье тебе, брат.
Они поменялись. Потом обнялись и меня обняли вместе. Вот
так, с одним побратимом я расставалась, другим прибывало. Безрадостным, правду
сказать, получилось наше братание… Мы вышли во двор, и я посоветовала Яруну:
– Вернёшься домой, не очень болтай. Расскажи лучше, как
был посвящён. Пояс покажи. Да прибавь, дескать, отроков новых готовить пора,
учить ратному делу… чтобы уж не совсем дурнями к вождям приходили. Мстивой к
нам навряд ли скоро-то будет, наша сторона ему не удачливая.
А про себя подумала, – есть всё же разница, когда
срамом срамиться, ныне или после, хоть чуть отдышавшись. Да и мало ли что со
временем успеет случиться.
Ярун оглянулся на дружинную избу, тёмную против бледного
неба. Он в точности знал, за каким бревном в высокой стене была наша с Велетой
лавка в маленькой горнице. Он вдруг устал крепиться, обнял меня, приник лицом и
заплакал. Жалко и тяжко было смотреть на него, такого большого, широкоплечего.
Блуд положил руку ему на спину. Ярун спустил на траву вздетый было кузовок,
дёрнул ворот рубахи, показывая плечо… вытащил нож да и сострогал с себя целый
лоскут живой кожи вместе со знаменем. Кривясь от хлынувшей боли, расправил его,
окровавленный, на ладони – и с маху пришлёпнул к холодным брёвнам стены! До
утра засохнет, прихватится – разве что вырубить топором…
Мы с Блудом его провожали до самого леса, потом он пошёл
один по знакомой тропе, мимо родника.
Я спала по-прежнему подле Велеты, хотя были жаркие дни, и
все, кроме старцев, вытаскивали постели во двор. Я старалась развлечь её, вновь
катала на лодке, пекла в земляной яме пойманных щук и жирных линей и боялась
лишь, не дозналась бы бедная о втором запрете вождя. Однако чужих не было у
костра, где варяг отказался от угощения. Свои же помалкивали. А сам он вёл себя
будто всегда.
Я спросила Хагена, как погибают нарушившие запреты…
– По-разному, – сказал старик и вздохнул. –
Непобедимого оставляет сила в бою, опытный воин роняет свой меч и сам же
напарывается… Всё дело в том, что ему нет больше удачи, он беззащитен, и всякое
зло спешит забрать его жизнь. И в особенности, если это славный герой.
По его словам, бывали запреты, что вроде не вдруг и
смекнёшь, как бы нарушить. Например, одному воителю заповедали ночевать в доме
с семью дверьми, сквозь которые впотьмах виден огонь. Только подумать, кто и
зачем стал бы строить этакий дом! А пришёл срок – изба о семи снятых дверях
сама выросла у дороги, не объедешь её.
Немного попозже, в одну из ночей, я проснулась неведомо
отчего и сразу почувствовала, что лежу на лавке одна. Я метнула прочь одеяло и
села, покрываясь жаркой испариной и судорожно разыскивая порты – успею ли с
камня глупую снять где-нибудь на пустом морском берегу?.. И кто-то другой опять
хватался за голову: не устерёгши Велету, с каким лицом встану перед вождём?
Бежать, со всех ног бежать… домой, вослед побратиму… Но в приоткрытую дверь
долетел шорох и всхлипывание, потом шёпот, и отлегло от души.
В горнице и за дверью было темно. Может, мне следовало
закутаться с головой и снова уснуть. Но сердчишко ещё колотилось от пережитого
ужаса, сна как не бывало, и я прислушалась поневоле. Потом пригляделась.
