Если бы на нас теперь шёл вражий корабль, с него давно бы
уже летела певчая смерть, так что сидеть бы нам, скорчившись, за щитами, моя же
стрела не досягнула бы двух саженей… сажени…
Неразлучное громовое колесо толкнуло в ключицу: пора! Вот
корабль припал левым бортом к воде, вознося правый; в бою он закрыл бы нас, дал
приготовиться; лодья начала выпрямляться, я вскочила, оттягивая тетиву до
правого уха; нашла глазами скакавший бочонок и выпустила подряд все три стрелы…
проследила за их полётом, увидела торчащими, обрадовалась… и запоздало
смекнула, что расторопный враг утыкал бы меня, как ежа. Хорошо, если бы
позволил метнуть вторую стрелу. Куда уж там третью…
Плотица вновь развернул корабль, догоняя бочонок. Я виновато
ждала: воевода, внимательно следивший за нами, станет учить нескладёх,
подаривших Морскому Хозяину ладные боевые стрелы, а с ними меня, неосторожную.
Он ведь не пощадит и не понадеется, что в бою буду умней. Вотрёт, как едкую
мазь. Вождь повернулся к Плотице и указал рукой против ветра, звеневшего в снастях
на разные голоса:
– Чайки кружатся… глянем, что там такое.
Я брезгливо подумала, что там скорее всего был дохлый
тюлень, разбухший, обезображенный тлением и клювами прожорливых птиц.
– Падаль какая-нибудь, – проворчал кормщик, топча
палубу упрямой деревянной ногой. Вождь ничего не ответил. Парни выловили
бочонок, Плотица гаркнул, прокашлявшись:
– Поворот!..
Мы кинулись по местам: ребята – хватать тугие концы, нести
бьющееся ветрило на левый с правого борта, а я – из-под ног паршивым котёнком,
не ровён час, помешаю. К парусной работе, как и к веслу, меня близко не
подпускали. Того гляди, впутаюсь долгой косой в смолёные ужища, подставлю
голову под катящийся бегунок, ручки белые намозолю… что было мне – обижаться?
Или опять радоваться, что срама миную?
А всё же не зря люди звали Мстивоя Ломаного воеводой. Мы
издали поняли, что это был совсем не тюлень. Качался в воде обрубок бревна,
способный удерживать на плаву человека. Потом я разглядела верёвку и две
привязанные руки. Время от времени руки напрягались и жестоким усилием
вытягивали к поверхности голову. Чайки бросались с криками, пытаясь клевать.
Человек хватал ртом воздух пополам с водой, и голова снова тонула. Привязанный
не замечал ни галдевших птиц, ни нашего корабля. Он ничего вокруг уже не
замечал.
Наверное, кто-то решил подарить его Морскому Хозяину, как я
чёрного петуха. Только я не мучила птицу, прежде чем утопить. Тут мне стало
жутко и холодно, и кто-то другой, склонный всё примерять на себя, толкнул меня
в бок: так же сделают и с тобой, когда попадёшь в плен. А прежде ещё всё
отнимут, что можно отнять у связанной девки. Ой мне!..
…Знать, о Морском Хозяине подумали все. Воевода хмуро
промолвил:
– С Богами здешними я сам толковать стану, когда
осерчают. А хуже будет, про нас скажут: струсили.
Корабль прошёл мимо бревна, и три молодца, быстро скинув
одежду, с ножами в зубах перебрались через борт. Двое стали рубить путы, а
третий обхватил человека поперёк живота. У того был привязан тяжкий камень к
ногам. Этот камень едва не повлёк обоих на дно, когда пали верёвки. Упорен,
знать, и на диво силён был незнакомец, коль до сих пор успевал взнимать себя к
свету… другое дело, и вождь повернул корабль как раз вовремя. Да что говорить.
Лодья описала круг и приблизилась осторожно, на вёслах.
Крепкие руки втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят
красны от холодной воды и жгучего ветра. Спасённый лежал на гладких досках,
мучительно выгнувшись, раскинув окостенелые ноги, беспомощное нагое тело
казалось мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он не открывал глаз, но
руки по-прежнему судорожно сгибались, он запрокидывал голову, ударяясь о палубу
затылком, и с лютым хрипом скалил ровные зубы: он был давно без сознания и всё
ещё погибал в воде между тонущим камнем и плавучим бревном… Пока мы смотрели,
он вздрогнул, и выпяченные рёбра перестали подниматься и опадать.
Сугубого приказа нам не понадобилось! Тот не кметь на лодье,
кто тут растеряется. Двое припали на колени и начали сдавливать ему грудь, не
позволяя сердцу умолкнуть. Мутная вода истекла из уст человека… Я вобрала в
себя побольше воздуху, обняла губами его рот и с силой вдунула в горло. Это был
молодой великан, сотворённый для праздника бытия: как позволить, чтобы ушёл с
весёлого пира, чуть пригубив? Он так яростно сражался со смертью – и разрешить
ему, уже спасённому, вдруг взять умереть? Ну нет. Слишком могучая жизнь обитала
внутри холодного тела, ей надо было лишь немного помочь. У меня начало темнеть
в глазах от глубоких вдохов и выдохов, но вот губы затрепетали, широкая грудь сама
вобрала воздух, и человек закашлялся и застонал, заскрёб пальцами доски. Теперь
надо было согреть его и дать отлежаться. Случись всё это около суши, можно было
бы ещё присыпать землёй, возвращая на время в праматеринское лоно… Что
поделаешь, берег давно пропал вдалеке. Ребята вынули из-под палубы два хороших
меховых одеяла и дали мне толстую варежку. Я всунула в неё ладонь и начала
тереть человека, гоня по жилам и жилочкам отяжелевшую кровь.
Он был красивый, хотя и очень замученный. Как раз такое
лицо, какое могло бы нравиться мне: гордое, резкое, напрочь лишённое слащавой
девичьей нежности. Крепкие скулы, прямой нос и тёмные брови над сомкнутыми
глазами, как крылья. Если бы ещё не серый налёт страдания, старивший и
искажавший лицо… Я подумала, какими будут глаза, когда у него хватит сил
поднять наконец ресницы, прилипшие к худым мокрым щекам? И как он выглядит,
когда улыбается? И что делать, если он захочет мне улыбнуться?
Мне вдруг стало совестно смотреть на него и показалось,
будто меня застали за чем-нибудь нехорошим. А ведь на самом деле я лишь
спросила себя: а если этот чужой, из моря вынутый человек как раз окажется Тем,
кого я всегда жду?..
Я сменила уставшую руку и продолжала тереть. Я не знаю, подслушал
ли неподвижно лежавший мои тайные мысли, но мне уже казалось – подслушал, и
мстилась ниточка между нами, готовая связаться маленьким узелком, и было стыдно
и боязно, и подступала тоска. Наверное, с этим, как с Посвящением: нетерпеливо
ждёшь, а пришёл срок – хотя на денёчек бы отложить!..
Плотица и воевода весь день чередовались возле правила. В
прежних малых походах они ставили у руля каждого молодого кметя, даже
меня, – мало ли что может случиться, ходишь на корабле, умей всё. Мы
доспевали по-разному, иных суровый Плотица награждал подзатыльником. Мне таких
наград не перепадало, и я не знала, что думать: щадил меня, девку? Или же
вправду что получалось?.. Я, конечно, мечтала думать, что получалось. Но стоило
подойти к правилу истинному умельцу, и сразу делалось ясно, в чём разница, кого
корабль слушался едва-едва, а кого радостно и с охотой. Вот и теперь за полдня
через борт не плеснуло ни единого разу.
Вызволенный зашевелился только под вечер, когда полнеба
обняла медленная заря, а ветер начал стихать. Вождь тотчас велел затеплить в
трюме маленький очажок. Чуть погодя и вправду раскрылись мутные, ничего не
понимающие глаза… Блуд подал мне глиняную чашку. Волнуясь, я устроила голову
человека у себя на коленях, и он потянулся губами и принялся глотать горячий,
добротно сваренный мёд. Живая краска выступила наконец сквозь серую кожу… Блуд
сказал:
