Тонкая щель под дверью, дававшая немного тусклого света,
медленно меркла: близилась ночь. Никто не искал поссорить Велету и моего
побратима. Сами не сохранили, не сберегли… Холодный сквозняк, пробравшийся с
моря, коснулся моих ног, я вздрогнула, запахивая одеяло. И кто-то другой,
безжалостный и беспощадный, вдруг вопросил: а ну как я сама однажды поссорюсь с
Тем, кого я всегда жду? Если обидит меня? Тоже лишку разойдётся на весёлом
пиру? Или я чем провинюсь? Да просто – под горячую руку? Как стану потом
смотреть в глаза ему – и вспоминать их враждебными, слепыми и мутными от
неприязни ко мне?..
Не быть тому никогда, вскричала во мне душа. Никогда!.. Тот,
кого я всегда жду, он был… что каменная скала, при которой надёжно расти
клонящемуся вьюнку. Твёрдый камень, тёплый от солнца. И не бывает такого, чтобы
скала отворачивалась, стряхивая чьи-то слабые корни. Если рушится, значит,
рушится мир. Весь мир маленького вьюнка…
Ну а что, если всё-таки, не отставал тот другой, разумный и
трезвый, привыкший холодно наблюдать со стороны и тогда, когда мне блазнилось –
падает небо. А что, если всё-таки?..
Тогда я виновато припомнила страшный заметённый двор,
который я никак не могла пересечь во сне… Нет. Это был неправильный сон. Такие
сны подсылает злая Морана, и они по-гадючьи жалят в самое сердце. Всё было не
так. Я никуда не уходила, чтобы потом бежать, надсаживаясь, назад. Я обняла
ладонями его лицо, и он не оттолкнул моих рук, потому что иначе… потому что
иначе он не был бы Тем, кого я всегда жду. И ещё потому, что в зрачках у него
опять отражалась метельная ночь и Злая Берёза с окровавленным, обледенелым
стволом… И я крепко прижала к своей груди его голову и не отпускала, пока не
растаяло страшное наваждение и вокруг снова было только ликующее весеннее
солнце…
А кто-то другой плакал, зная: это сбылось лишь во сне. Наяву
он был один. Без меня. Он так и остался навеки в зимней ночи, и мне никогда не
поспеть к нему, не обнять, не спасти…
Смейтесь, если смешно!.. Мне вдруг помстилось – кто-то стоял
по ту сторону двери, совсем рядом, ждущий меня, живой… Я вскочила, сбрасывая
одеяло, босиком, бесшумно перебежала по полу… Нет, конечно, там никого не было,
но странное чувство не покидало, и тогда я распласталась по дверным доскам,
раскинула руки, всем существом устремляясь к тому, кого не было там, снаружи, а
может, совсем не было на земле, я слышала его дыхание и ощущала тепло, близкое
тепло любимого тела…
И слёзы, катившиеся, катившиеся по щекам…
7
Срок моего заточения минул как раз в день, когда Вольгасту
пришла пора уезжать. Мстивой Ломаный отпустил с ним новогородцев, кончавших
прибыльный торг. Новогородцы добыли здесь всё, что думали взять у корелов. И до
устья Мутной отсюда было в два раза ближе, чем от того острова, где мы
повстречались. Воевода шутил с ними, звал ещё приезжать. Гости кланялись и
обещали. Не то впрямь полюбилось, не то боялись ему возразить. Только Оладья
смотрел в спину варягу, и глаза были как два ножа. Не могу лучше сказать и не
ведаю, почему кривые ножи.
Оладья носил воинский пояс. Он высоко сидел в гриднице у
князя Вадима. Была у него славная мужская стать и тёмные кудри, уже отороченные
серебром, – влюбчивым девкам на заглядение. Оладья посматривал на меня.
Сперва с простым любопытством, ведь не во всякой дружине девки хоробрствуют.
Потом, улыбаясь, начал пощипывать густые усы. Он думал, я не следила, как он
смотрел в спину вождю. И он тоже не походил на Того, кого я всегда жду. Добрые
Боги, ваявшие его лицо, многовато оставили для подбородка и скул и чуть-чуть
поскупились, делая лоб. Всегда кажется, что человек с подобным лицом мужествен,
но не слишком умён.
К моему удивлению, Нежата почти всё время ходил вместе с
Оладьей. Потом мне объяснили: в Новом Граде чуть не половина насельников были
прежние ладожане, изошедшие вместе с князем Вадимом. Оладья когда-то знал отца
Нежаты, славного кметя, был ему другом. Теперь вот звал сына в гости. Сперва
Нежата косился на воеводу, когда же купцы засобирались – ударил челом. Вправду,
что ли, надумал с ними поехать. Варягу, по-моему, не по душе пришлась эта
затея, но перечить парню не стал, передёрнул плечами:
– Езжай…
И скрылись пёстрые паруса, и скоро мы бросили толковать о
них вечерами. Только Велета знай рассказывала мне про Вольгаста. Что значит
брат!
Лёгкие раны срастаются быстрей и надёжней, если их не
разнеживают в повязках, если трудят хоть понемногу, как только перестаёт
точиться руда. Мне ещё больно было сгибать левую руку, когда я придумала
навестить лесное озеро и корягу-страшилище, поплавать без посторонних глаз в
чистой чёрной воде.
Я медленно шла через лес, тем же самым лазом-тропинкой,
которым весной возвращалась после памятного поединка. В тот день лес распевал
радостно и многошумно, омытый тёплой грозой. Теперь в небесах висела серая
мгла, и было тихо. Я шла и думала о Том, кого я всегда жду. Последнее время я
стала реже думать о нём. Или так мне казалось. Должно быть, я огрубела, вконец
обмозолила не только руки – самую душу. Куда подевались нежные крылья, нёсшие
меня, как в басни, встречь ему через жемчужное море? Жёсткими стали их перья и
с хищным свистом резали воздух. Скоро, глядишь, ороговею, зарасту чешуёй,
совсем змеищей стану…
Я не была здесь, у озера, со времени Посвящения. Страшная
коряга всё так же протягивала сожжённые пятерни, но незабудки вокруг отцвели,
готовились уронить семена. Отцвела и маленькая черёмуха, стоявшая через
прогалину, как раз напротив коряги. Я сложила одёжки на шёлковую мураву и вдруг
подумала: а не к ней ли, к черёмухе, так тянулось моё корявое чудище, тянулось
и не могло перебраться через полянку, прижаться насквозь обугленными костями к
тоненькому стволу в тёплой серой коре?.. И всего-то девять шагов, не больше, их
разделяло…
Камыши обступали озеро шуршащей стеной, стрекозы так и
носились. Когда-нибудь озеро совсем зарастёт, покроется зыбучим ковром.
Задохнутся донные студенцы, заведутся слепые чёрные рыбы, а нынешний добрый
Водяной Дед озлится во мраке или сбежит, уступит бывшее озеро косматому
Болотному Чуду. И вместо глаза лесного, доверчиво устремлённого в небо, станет
на этом месте глаз мёртвый – страшная чаруса…
Я плавала между камышовыми островками, где стояли средь
гибких стеблей пятнистые щуки, подстерегающие добычу. В таких озерках бывает
крупная рыба. Как-нибудь наловлю раков и приду сюда с удочкой. Отыщу под
берегом глубокую яму, раздразню вкусной приманкой чёрно-зелёного сома толщиной
с потопленное бревно. Поспорю с ним, кто кого. Велета не привередничала, но
рыбу любила страсть, а прежде всего копчёную, истекшую жиром в горячем ольховом
дыму…
Я никуда не спешила, и рука, сперва болезненная и чужая,
помалу размялась. Надо будет мужественнее держаться, когда меня ранят опять. Не
так уж мне было больно, если подумать. Мы с Яруном однажды после метели нашли в
лесу молодого весина, которому прижало ноги рухнувшим деревом, замёрзли ноги и
затвердели, как две сосульки. Он уже не дышал почти, Молчан унюхал под снегом.
Мы испугались тогда, но всё же хватило рассудка не отогревать у костра –
положили на срезанные еловые лапы, бегом примчали домой. Мудрая мать Яруна от
бабок знала, что делать. Закутала промёрзшие ноги толстыми одеялами, оставила
отходить теплом вернувшейся крови…
