Отбирали клубки и не отдавали, покуда славная не поцелует. И
когда наконец ложились последние цветные стежки, когда бывали починены сети,
выплетены берестяные лапти и кузова – принимались плясать, заводили игру,
разбредались по уголкам кто кому люб. Весские парни присматривались к румяным
корельским девчонкам, сёстры Яруна вовсю прихорашивались для молодых словен.
Старые люди рассказывали, как долго дичились три наши племени, впервые
столкнувшись лбами в лесу на тихой тропе, как седели от страха перед чужими,
почитали друг дружку за колдунов, плели всякую небывальщину – кто кого
переврёт… Это было давно. Очень давно. Сто лет назад, а может, и больше. Деды
теперь уже сами толком не помнили, а внуки бесстыжие не верили вовсе.
Я любила ходить на посиделки. Где загадку новую услышишь,
где узор-невидаль подглядишь, где вызнаешь, как печётся вкусный рыбный пирог…
Редкая девка меня обгоняла в шитье или за прялкой. Приходили славные парни
из-за леса, из-за болот, подсаживались, угощали орехами. Орехи были вкусные: я
пальцами давила скорлупки, и парни почему-то отодвигались, краснея. А Тот, кого
я всегда жду, всё плутал где-то, не торопился ко мне.
Настала дядькина очередь приглашать к себе молодёжь, и я
отправилась за дочерьми кузнеца – тот, как все кузнецы, жил на отшибе, вдали от
людей. Была я подросточком, не раз и не два меня мать уводила отсюда за ухо.
Ладно бы ещё училась плавить бронзу и серебро, лить в глиняной формочке
блестящие жуковинья… Так нет же – гвозди всё да головки для стрел!.. А ездили к
кузнецу через болото, зимой лыжным путём, летом в лодках протоками.
Было дело в самом начале времён – гремели красные молнии,
гнал могучий Перун хищного Змея, гнал, мстя за жену, через всё широкое небо,
гнал и без пощады гвоздил тяжёлой секирой, покуда не сверг перепуганного,
укрощённого в сырое чрево земли… Тогда шла дождём горячая кровь и затекала в
пещеры, впитывалась в торфяные болота. Теперь кузнецы доставали её, побуревшую,
бросали в жаркий огонь – людям добро, себе достаток. Однако кровь есть кровь, с
ней не шути. И с тем, кого она слушается…
Я пустилась в путь на рассвете: пока туда, пока обратно, как
раз к вечеру обернусь. Утренний воздух был холоден, пар шёл изо рта. В редеющем
сумраке над разливом стояла великая тишина, совсем не то, что весной, когда
всякая тварь звонко славит жизнь. И продолжение жизни. Гладкая серая вода
лежала между поблёкшими молчаливыми островами. Не трубили гордые лебеди, не
сновали туда-сюда хлопотливые утиные выводки, даже рокота моря не было слышно,
лишь одинокая чайка плакала вдалеке… Молчан лежал на дне лодки, слушал, как
журчала вода. Я умела грести. Я ездила за три дня пути проведать материну родню
и не боялась ни волоков, ни перекатов.
Потом издали, едва доступный напряжённому слуху, донёсся
многоголосый тоскующий крик: сперва я больше почувствовала его, чем услыхала.
То горевали серые гуси, прощались, летя на всю зиму в тёплый ирий. Скоро Ярила
замкнет их там золотыми ключами, чтобы выпустить на волю только весной.
Молчан насторожил уши, поднял голову, вопрошающе посмотрел
на меня. Я надела на лук тетиву и загнала лодочку в камыши. Жёсткие стебли
царапали круглые борта. Лодочка была вёрткая, сестрица Белёна как-то
попробовала в ней усидеть и нахлебалась воды, зато я разворачивала посудинку
одним ударом весла, хоть на чистой воде, хоть в камышах.
Я выбрала хорошее место: перелётные птицы часто
присаживались здесь по утрам подкормиться и отдохнуть. Далёк и тяжёл путь к
вершине Древа, зиждущего миры, не все долетят, не все вернутся назад… Не зря
мы, как заповедано, каждый год осенью погребали птичье крыло! Гусей было
несметное множество. Ярун хвастался как-то, будто его крепкую лодку однажды
перевернул ветер, поднятый согласным биением крыл…
Крик приближался, и наконец стая возникла из-за лесных
вершин, начала тяжело рушиться в озеро. Молчан подобрался, трепет прошёл по
сильному телу. Начни он вдруг лаять, даже и я не услышу. Я никогда не трогала
вожака. Стрела с двурогим наконечником выхватила из тучи кувыркающийся,
теряющий перья комок, а я прицелилась снова. Может быть, мать сразу сварит
гусей, а может быть, обваляет в сером крошеве соли, стянет верёвочкой и повесит
высоко, под самую кровлю. То-то вкусным станет к зиме плотное тёмнокрасное
мясо, облитое сытным жёлтым жирком…
Подранков у меня не бывало. Не снился мне подбитый летун,
горько плачущий в камышах, звериные души не приходили казнить меня за
причинённую муку. Вот и теперь: сколько стрел, столько гусей, и Молчан
осторожно вывалился через борт, поплыл собирать.
Войдя в жильё, я сложила самого крупного гуся перед
кузнечихой:
– Прими, хозяюшка, на здоровье.
Круглолицая женщина как раз выкладывала ложки на стол.
Обрадовалась мне, словно родной, усадила вместе со всеми. Принесла щи, дала
горбушку свежего хлеба. Я любила к ним приходить. Здесь меня по крайней мере ни
за что не корили. И никогда не отпускали без угощения. Мать говорила, просто я
им не дочка, вот, мол, сердце-то не болит.
Услышав про посиделки, Кузнецовы близняшки чуть не сорвались
из-за стола немедленно расправлять вышитые рубашонки, чистить древесным углём
витые серебряные колечки, прилаживать их к налобным венцам. Еле высидели, пока
отец не облизал и не положил ложку, нарочно медля и хмуря над смеющимися
глазами густые низкие брови. Тогда только кинулись к сундукам – с визгом, с
писком, со смехом. Славные всё же девчонки. Дал бы им повелитель Род хороших
мужей…
Я посидела у них ещё немного. Другие люди редко шли сюда
просто так, без поломанных ножниц и выеденных работой серпов. Кузнецам много
ведомо потаённого, с кузнецом хлеб-соль водить, что с волхвом, дружба дружбой,
а скажет словечко – как раз на любимый нож налетишь! Так судили в нашем роду,
да я уже говорила. Не мне было оспаривать прадедовскую осторожную мудрость, но
сама я здесь зла не видала. Как и в лесу.
Пока собирались близняшки, зашла речь о варягах и о Яруне с
друзьями. Вот ещё почему я любила бывать у кузнецов: здесь со мной рассуждали
как с умной, никогда я не слышала – цыц, бестолковая девка, твоё дело молчать.
– Разума нет у Яруна, – сказал старший сын
хозяина, и отец с братом согласно кивнули. – В двадцать лет нет и уж не
будет. Собрался петушок с лебедями через море лететь. Слыханное ли дело?
Я смолчала, конечно. У кузнецов была своя правда. Правда
неколебимо вросших цепкими корнями в свой очаг и ремесло. Ни зависть, ни
любопытство не выдернут этих корней, только беда, а беда и дерево заставит
шагать… Наверное, эти-то корни пронизывают насквозь всю нашу жизнь, держат её,
как землю, не позволяя расплыться обрывистыми оврагами… Корни рода и племени,
глубокие корни отчих могил. Кажется, именно у кузнецов я впервые подумала так о
людях и жизни и огорчилась. Мои корешки подмывало больше и больше, ударит волна
и опрокинет в быструю речку, повлечёт незнамо куда…
Когда я высадила из лодки близняшек, у нашего тына уже
стояли ребята и девушки, собравшиеся для посиделок. Веселились, сыпали задорные
прибаутки. Иных я хорошо знала, иных – едва по имени. Луна сияла над лесом. Так
ведётся: утром и днём хозяйничают старшие, ночью и вечером – молодёжь. Был там
и Ярун. Он поздоровался со мной, похвалил добычу. Я стала показывать ему гусей
и тут увидела: какой-то молодой Словении, отцовский сын, вытащил ножик и,
похваляясь перед девчонками, дважды с силой метнул его в Злую Берёзу.
