Утром на берег пришёл старейшина Третьяк с домочадцами,
пришли с дальних выселок прочно обстроившиеся погорельцы-корелы с бойкими
сыновьями и любопытными дочками, трое весинов с жёнами. Урмане вынесли с
корабля хорошее крашеное сукно и стеклянные кубки, торг затеплился понемногу.
Хёвдинг разговорился с красавицей Третьяковной. Он, оказывается, хорошо знал
по-словенски. Он не скрывая любовался Голубой. Вот подозвал одного из своих;
белобрысый парень, кивнув, убежал на корабль и принёс ожерелье. Мне до старости
не подарят такого. Неведомый мастер составил его из нарядных переливчатых
бусин, украшенных полосками и глазками, одна бусина была даже зелёная, зелёные
дорого стоили… Я видела, какой ревностью налился стоявший с отроками Некрас. На
белой шее Голубы следа больше не было от его поцелуев, серебряное запястье
блестело, прихваченное плетёным шнурком. Родится мальчишка и будет считаться
сыном вождя. Хотя бы Голуба к тому времени год уже как была замужем за
Некрасом. Или за кого ещё там строгий батюшка сговорит…
Урмане показались мне очень похожими на датчан, я слушала их
речи и многое понимала, хоть выговор был немножко иной. Я не знаю, кто
рассказал нашим пленникам о повелении ладожского князя. Три дня назад я первая
забежала бы обрадовать. Они вчетвером покинули клеть и вышли на берег
потолковать с урманским вождём, и черепа над воротами проводили их пустыми
глазами.
День был ослепительный, настоящий осенний, синий и золотой.
Наверное, Хауку показалось скучно в клети одному, он в первый раз сам поднялся,
выбрался на волю. Я увидела его сидящим на пороге, у ободверины, он жмурился на
яркое солнце, он был такой слабый и тощий после болезни, и под рубахой
проткнутая грудь была натуго перевязана… мне сделалось не по себе. Я даже
обижена им была в точности как во сне. Сейчас молвлю – свисти, покуда не
треснешь, – а он и ответит: я говорил не о тебе…
Датчанин смотрел весело, он думал, я подойду, хотел, должно,
похвастаться вернувшейся удалью… Тут на крылечке дружинной избы явил себя
Милонег. Он только что проснулся и, зевая, почёсывал заросшую железным волосом
грудь. Надорванный ворот рубахи был противно засален.
– Вот это Грёндель, – выдохнул Хаук почти
благоговейно. Мне тотчас понравилось незнакомое слово, напомнившее о каких-то
лязгающих челюстях, лучше имени подходило оно приезжему гридню… Маленькие
медвежьи зрачки обратились на викинга.
– Как ты меня назвал?
– Гренделем, – ответил Хаук спокойно, только глаза
были как две ледышки. Точно так он говорил и с воеводой, выторговывая
побратимам пощаду, а себе – маковку обтёсанного столба левее ворот. Но Милонег
не обиделся. Откинул косматую голову и захохотал на весь двор, испугав птиц,
что-то клевавших на земляной крыше.
– Гренделем! – сказал он, отсмеявшись. –
Хорошее назвище! Гренделя не мог одолеть ни один из вас, датских обжор. Для
этого понадобился гёт…
Две синие льдинки вспыхнули недобрым огнём. Я знала, что
совсем больной ещё Хаук не побоится ответить, и торопливо вмешалась. Я подошла
к Милонегу:
– Сними рубаху-то. Я бы зашила.
Он смерил меня взглядом. Он хмыкнул:
– По-моему, тут девкой запахло.
Мне не дано было морозной гордости Хаука. Сейчас уши
нальются малиновой кровью, потом всё лицо. А Милонег лениво добавил:
– Я не говорил ещё, чтобы ты мне нравилась.
Я сказала:
– А и ты мне не люб. И как от тебя пахнет, мне тоже не
нравится. Только вождю больше чести, когда у него воины баню не забывают.
Он скривился, как от зубной скорби:
– Умных девок мне только здесь не хватало…
Вот так ссорятся, подумала я обречённо. Вот так и роняют
головы наземь. Я отмолвила:
– Не скоро ли, гость, начал распоряжаться? Я здесь
кметь, а ты кто, не ведаю.
Мне помстилось, он думал сказать уже непоправимо обидное
слово, вроде того, что с умными девками рассуждать всё же лепше на сеновале… но
глянул поверх моей головы, увидел что-то и промолчал. Стянул через голову
разившую немытым телом рубаху, скомкал, решил было бросить мне в ноги,
передумал и протянул, как достоило. Я ещё носила игольник хорошей весской
работы, заткнутый катышком шерсти, – подарок братьев Яруна. Я взяла рубаху
и оглянулась. На крыльце дружинной избы стоял воевода. Стоял и смотрел на нас
безо всякого выражения, и вид у него был – только под одеялом лежать.
– Я не буду ни с кем ссориться, Бренн, – сказал
Милонег так просяще и виновато, что я почувствовала себя отомщённой. Поистине,
лишь струйки недоставало. Вождь не ответил. Через двор к нему шёл Гуннар
Чёрный, урманский вожак. Шёл, наверное, говорить о выкупе за датчан.
– Дедушка, что такое Грендель? – спросила я
вечером. Вечера стали совсем холодными, мы часто теперь коротали их у очага, а
тут пошёл ещё дождь – угасло ясное утро, как и не видали его. В доме было
тепло, Арва спала у хозяйского места, молодой пёс уморил её совершенно, худые
лапы подрагивали, продолжая бежать. Неутомимый Гелерт, повеселевший и сытый,
ходил от воина к воину, виляя хвостом. Я краем глаза следила: не нашлось, кто
отпихнул бы щенка. Так на свадьбах испытывают женихов. К Милонегу Гелерт не
подходил.
Сегодня тесно было по лавкам. Собрались свои дружинные, люди
Вольгаста и даже урмане. Грех не посидеть у огня в дружеском доме. Только
бывшие пленники, рады-радёшеньки, слушали шёпот дождя сквозь полог кожаного
шатра, лежа под скамьями на лодье урманской. Без выкупа забирай, коль охота,
сказал Гуннару Чёрному вождь. Не бывало ещё, чтобы я датчанина отпустил живого
за серебро…
Мы с Блудом сидели подле старого сакса, а за спиной
побратима, поджав ноги, притихла корелинка Огой. Дружинный дом – это не
гридница, красных девок отсюда не прогоняют. Огой только что уложила малышей
спать и пришла взглянуть на гостей. Теперь ей было полегче – Вольгаст привёз
названой сестре в подарок чернавку. Корелинка забоялась, увидев скопом столько
народу, рыжих кудрей не видать было из-за плеча новогородца. Блуд вроде не
замечал её там, ухом не вёл, но плечи как будто сделались шире, и взгляд был
очень спокойный. Он вынул её из трюма на пленной лодье. Она знала его хозяином,
старалась услужить, чем могла. Я помнила. Блуд вначале отмахивался. Потом
перестал.
– Грендель был старым чудовищем, – сказал мой
наставник. – Он жил в топи болота, где с начальных времён сохранился лаз
на тот свет, в мир великанов… Таких мест повсюду хватает, только не всем
удаётся их вовремя распознать. Один датский конунг и выстроил себе дом
неподалёку. Хрóдгар, вот как звали вождя. Грендель по ночам таскал у
него воинов и пожирал. Он был заклят против оружия, и много добрых мужей
погибло без славы, пока гёт Бёовульф не вырвал Гренделю лапу, отчего тот и
издох. Это было давно. Я слышал про Беовульфа славные песни, ведь я жил там
неподалёку. Именем Гренделя датчане до сих пор пугают детей.
– Моим тоже, я думаю, – проворчал Милонег,
слышавший наш разговор. – Даже странно, что раньше никто не додумался
прозвать меня Гренделем, только этот сизоволосый!
