– Перун храни тебя, дитятко, – сказал наконец
Плотица. Обнял меня. И поцеловал в лоб: – Поспешай!
7
Я шла на лыжах ночным заснеженным лесом, и луна то пряталась
в тучах, то обливала деревья зеленоватым мертвенным светом. Всё это уже было со
мной. Много раз я так возвращалась зимой после охоты. Я держала руку у пояса,
на рукояти длинного боевого ножа. Никто не застанет меня врасплох.
Я бежала по следу и не боялась его потерять, несмотря на
начавшуюся позёмку: лыжи Гренделя продавили снег до травы, до зелёного густого
брусничника. К тому же воевода и кметь не удалялись от берега, чтобы не
заблудиться…
Довольно скоро я нашла место, где они попали в засаду.
Я выбралась на поляну, и позёмка обняла мои колени, сухо
шурша… Я увидела человека, наполовину вросшего в кровавый сугроб, и сердце
остановилось. Мне кинуться бы – но взяла своё вкоренившаяся воинская привычка.
Сперва я уверилась, что нету новой засады, и лишь тогда подошла.
Это был Грендель, совсем мёртвый и неподвижный. Опрокинутый
навзничь, он держал меч в левой руке, потому что правой не было по плечо, он
сражался им ещё какое-то время, и на лице застыла не мука, не ярость битвы, а
счастье. Он наконец ушёл с побратимом. Он положил жизнь за единственного
человека, которого любил…
Ужас вздёрнул меня с колен, метнул по сугробам – искать
зарубленного воеводу. Но не было воеводы. Лишь жуткие пятна крови по всей
поляне до берега. Волосы приподняли шапку, я в два прыжка подлетела к краю
камышей, ожидая увидеть его сапоги торчащими из дымной чёрной воды… Нет.
Тоненький припорошённый ледок у прогалины в прибрежных ракитах был цел, только
посередине протоки темнел узкий, длинный пролом, словно бы туда метнули с
размаху что-то тяжёлое…
Я опять нагнулась к следам, луна мне помогала. Вот здесь
стоял воевода, расшвыривая врагов. Его обложили, как вепря, которого злобная
свора рвёт со всех сторон, пока хозяин подбегает с копьём. Сколько их было? Не
меньше десятка, и они отлетали визжащими псами, ломая с треском кусты. Вот
здесь он свалился, и золотая полоска вдоль лезвия вспыхнула в сумерках
прощальным огнём, проламывая лёд посередине протоки… Я окинула взглядом
деревья: осины да ёлки, берёз не было… Вот глубокие борозды и опять кровь, где его
тащили по снегу… Что же дальше? Связали верёвками, заперли в холодной клети?
Или утешили раны, за стол с собой посадили, как он их в Нета-дуне сажал?
Колени дрожмя дрожали, так властно звал меня ясно видимый
след. Я превозмогла себя и возвратилась к мёртвому Гренделю. Если бы он
протрубил в рог, может, мы ещё услышали бы. Но когда приспело время трубить,
побратим уже шёл к нему в серебристых струях позёмки, и Грендель не вспомнил о
роге и не разобрал, что кричал ему воевода… рванул зубами кожу щита и со смехом
кинулся на врагов, и пена шла изо рта, замерзая на бороде… больше не будет
обидно задирать меня и надсаживать ворот рубахи, почёсывая волосатую грудь…
Если бы воевода сразу послал меня на вороп, я бы ныне
вернулась уже на корабль и рассказывала, что делалось в деревне и где ждёт
засада на берегу…
Луна померкла за тучами, а когда забрезжила снова, звериный
охотничий нюх остерёг меня, предупреждая, и я оглянулась как раз вовремя, чтобы
увидеть, как возле края поляны, между кустов, из позёмки и лунного света
бесшумно выткался волк. Глаза у него горели, как две свечи. Могучий,
стремительный зверь в серо-серебряной шубе смотрел на меня, принюхиваясь и
держа на весу переднюю лапу. Переднюю правую.
Ночь перед Самхейном, когда нет невозможного…
Язык высох в гортани, имя так и не выговорилось. Я поникла
на оба колена, протягивая руки. Молчан. Молчанушка… Сейчас вздыбит шерсть на
загривке и попятится, огрызаясь, не признавая меня…
Мне показалось, он очень медленно взмыл над сугробами и
поплыл ко мне над струящимся снегом, над змеями летучей позёмки… ударил лапами
в грудь, опрокинул, вмял в снег и со щенячьим визгом принялся умывать языком. Я
что было сил обняла его, я вжималась лицом в родную тёплую шерсть, слёзы лились
ручьём.
– Мне-то оставь хоть поцелуй, – прозвучал рядом
голос, знакомо привыкший к весскому говору. Ярун стоял надо мной, уперев руки в
колени. При нём был меч в ножнах и лук, а из-под полы глядела кольчуга. Так
снаряжаются не на охоту.
– Ты откуда здесь?.. – спросил побратим, когда
кончили ломать рёбра друг другу.
Не было времени для долгих бесед, но я всё-таки помянула о
гибели Славомира и о рождении сыновей:
– Вождь жалел, что прогнал тебя… и она тоже жалела.
Я не называла имён, чтобы не подслушал кто-нибудь, незримо
подкравшийся по сугробам. Молчан стоял рядом, прижавшись боком к бедру. Я не
знаю, чего больше принесла Яруну моя короткая повесть, радости или горя.
– Дядька твой загодя лесом ушёл, к кузнецу, –
сказал он, когда я поведала о Гренделе и о двухдневной погоне. – Мои
упредили.
Он, оказывается, вправду взялся учить молодых ребят ратному
делу. И выучил на славу. Быстроногие парни вмиг принесли весть о чужом корабле,
и Ярун тотчас разослал их по жилым дворам: бабам прятаться в крепи лесной,
охотникам с луками и топорами – к нему. Поутру соберутся, где оговорено, пойдут
теребить пришлецов. Сам Ярун побежал взглянуть на нашу деревню, где, как
донесли, причалил корабль, а потом, увидев лыжню, решил посмотреть, куда это
незваные гости ходили. Вот так мы и встретились.
А Молчан с осени жил у него, сам пришёл, вспомнив былую
дружбу. Жил и Куцый, но Куцый теперь отлёживался под лавкой – лютый волк
изорвал отважную лайку, загрыз бы совсем, не подоспей, не ударь клыками Молчан…
Мы посовещались, не вернуться ли за Плотицей и остальными,
но передумали. Решили вызнать сперва, что поделывали новогородцы – гребли к
выходу из разлива, думая заслониться Нежатой и вождём, или сидели все вместе у
честной печи, торгуясь о замирении?..
Мы бежали ночным заметённым лесом, и громадные ели
раскачивались и стонали, а частые звёзды дрожали и прятались в небесах, потому
что с моря надвигалась метель. Позёмка усиливалась, снежные волны катились
через поляны, и перед нами не было больше лыжни, любой след немедленно
заносило. Молчан отворачивал морду от ветра и по временам наступал на пятки
моих лыж.
Луну закрывало всё чаще, и, когда мы выбрались наконец на
опушку, над старой пожогой колыхалось белое одеяло. Мир дрогнул перед глазами,
а сердце заколотилось у горла, когда я увидела избы и позади них Злую Берёзу.
Ветер, мчавшийся с моря, смыкал и размыкал её ветви, как пальцы воздетой,
ищущей что-то мёртвой руки… Потом я разглядела корабль возле берега и людей. По
пояс в позёмке они спускались вниз к лодье, потом всходили назад.
– Добычу таскают, – сказал побратим.
Добычу, подумала я. Сестрёнок меньших приданое.
Я отмолвила:
– Сведать надо бы, что замышляют.
