Последний бой беркширцев воспел в своем неподражаемом стиле Уильям Макгонаголл
[29], наверное самый бездарный поэт во всем мире:
И Аюб на беркширский тут полк навалился всей силой неверной,
Что прийти не могло им по вкусу, наверно.
Гренадеры, Джейкоба стрелки – все смешалось в хаосе без строя.
О Небо! Кто зрелище видел такое?
Пусть метрический размер, лексика и способность рифмовать Макгонаголла никуда не годятся, но его краткое описание боя достаточно достоверно. Беркширцы вполне могли бы понести еще более тяжелые потери, если бы кандагарский гарнизон, извещенный о надвигающейся катастрофе бегущими туземными отрядами, не поспешил бы на поле боя. Уотсон был среди тех, кого почти наверное перебили бы воины Аюб-хана, не подоспей к англичанам помощь.
Уволенный из армии по ранению, Уотсон вернулся в Англию в 1881 году, сокрушенный и телом, и духом из-за того, что ему довелось пережить в Афганистане. В Англии у него не осталось «ни единой родной души». Его отец умер от пневмонии в 1875 году, а мать стала жертвой этого заболевания год спустя. О своем брате Генри, которого в 1874 году случайно увидел в Праге друг семьи, он ничего не слышал уже много лет.
Собственное будущее представлялось Уотсону туманным. Он был «свободен как ветер – вернее, как человек с доходом в одиннадцать шиллингов и шесть пенсов», но толком не знал, как распорядиться своей свободой. В результате доктор, естественно, оказался в Лондоне, «этой выгребной яме, куда тянет лодырей и бездельников со всей империи». Поселившись в частном пансионе на Стрэнде, «влача неуютное, бессмысленное существование и тратя свои скромные средства куда менее разумно, чем следовало бы», он достиг самой низшей точки в своей жизни, когда случайная встреча изменила ее навсегда.
Уотсон стоял в баре «Крайтерион» на Пиккадилли, когда кто-то похлопал его по плечу. Это был «молодой Стэмфорд, который некогда работал под моим началом санитаром в Барте». В последовавшем разговоре Уотсон упомянул, что подыскивает себе недорогое жилье. Стэмфорд сказал ему, что знает «одного молодого человека, который возится в химической лаборатории у нас в больнице» и которому как раз нужен компаньон, чтобы разделить на двоих отличную квартиру на Бейкер-стрит и арендную плату. Этим молодым человеком был Шерлок Холмс.
Стэмфорд заранее предупредил Уотсона о холодном рационализме Холмса: «Я легко могу себе представить, как он угостит друга новейшим растительным алкалоидом, не из дурных побуждений, как вы понимаете, а из чистого научного любопытства, чтобы поточнее узнать, как эта штука действует».
Однако при встрече в лаборатории Барта Холмс отнюдь не казался хладнокровным. Он был крайне возбужден. Мимоходом ошарашив Уотсона догадкой, что тот побывал в Афганистане, говорить он был способен только о последнем своем достижении – «самом важном практическом открытии в области судебной медицины за много лет».
Уотсон и Стэмфорд пришли как раз вовремя, чтобы засвидетельствовать момент «эврики». Открытый Холмсом реактив, выпадающий в осадок только при контакте с гемоглобином, позволял точно установить наличие крови на месте преступления, даже если количество ее было микроскопическим. Нетрудно понять, какое горькое разочарование Холмс испытал, осознав, что в силу дремучего консерватизма властей его метод проигнорируют, попросту не заметят.
В то время для обнаружения крови в других жидкостях использовали смолу гваякового дерева, произрастающего в Южной Америке. При добавлении к подвергаемой анализу жидкости спиртового раствора этой смолы, а затем эфира, растворенного в перекиси водорода, жидкость синела, если в ней присутствовал гемоглобин.
Холмс был не единственным, кто считал тест с использованием гваяковой смолы неточным и слишком сложным. Однако, как показывает история, в 1881 году только он и смог предложить лучшую, а вернее, абсолютно надежную альтернативу.
Первым значительным уголовным делом, в котором важную роль сыграли обнаружение и идентификация пятен крови на месте преступления, стало убийство в 1901 году Люси Берлин в Германии. В английских же судах подобные улики стали признавать лишь через несколько лет. Научные доказательства, на которых строилось обвинение в этих делах, были получены благодаря исследованиям бельгийца Жюля Борде и немца Пауля Уленгута, чьи труды восходят к 1890-м годам, то есть по меньшей мере на десятилетие отстают от экспериментов Холмса.
«Меня зовут Шерлок Холмс, – говорит сыщик в «Голубом карбункуле». – Моя профессия – знать то, чего не знают другие».
В данном случае он действительно знал то, чего не знали другие, но ничего хорошего это ему не принесло. Никаких других упоминаний о его поразительном открытии нет. Приходится сделать вывод, что ему не встретился человек, наделенный достаточным воображением, чтобы оценить важность его открытия. Видимо, все разделяли первоначальный скептицизм Уотсона. («Это, безусловно, занятный химический опыт, – проговорил я, – но в практическом смысле…») Вот так открытие Шерлока Холмса пополнило длинный список других новаций, явленных миру прежде, чем тот был к ним готов.
Казалось, та первая встреча мало что обещает и Холмса вряд ли свяжет с Уотсоном крепкая дружба, тем не менее она положила начало отношениям, которые длились до самой смерти Холмса почти полвека спустя.
Уотсон так и не избавился от некоторой опаски, внушаемой ему Холмсом. «Его поразительные таланты, его властность и случаи убедиться в его необычайных дарованиях, – написал он как-то, – внушали мне робость и нежелание пойти ему наперекор». Высокомерие Холмса («Я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям») и его необычные привычки, конечно, делали его трудным соседом. Он по определению не мог быть легким сожителем. Уотсон дает это понять более чем ясно в «Обряде дома Месгрейвов»:
Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность имеет известные границы, и, когда я вижу, что человек держит свои сигары в ведерке для угля, табак – в носке персидской туфли, а письма, которые ждут ответа, прикалывает перочинным ножом к деревянной доске над камином, мне, право же, начинает казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я всегда считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится к такого рода развлечениям, которыми можно заниматься только под открытым небом. Поэтому, когда у Холмса появлялась охота стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером и патронташем, начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем «V. R.»
[30], выводя его при помощи пуль, я особенно остро чувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей квартиры.
