– Кто ж спорит? Давайте. Так оно и было.
– Вот. За это, я думаю, можно понести какое-то наказание. Ну, условное там… Или штраф, а?
– Десять лет строгого режима за убийство!
– Сколько можно повторять: я не убивала девушку!
– Но ты убила женщину. Ведь Вышинская не знала о том, до чего мы все сейчас докопались. Вышинская пришла к тебе поздно вечером, чтобы поговорить о ваших с нею общих грустных делах. Не найдя тебя в бытовке, она заглянула в камералку. И она увидела, как ты работаешь над телом. Ей было невдомек, что оно уже два часа как мертвое. Она знала, что могила поддельная. Она думала, что ты убила Ольгу, боясь разоблачения с ее стороны. Стоило Вышинской дать показания, как дело приобрело бы серьезный, очень серьезный для тебя оборот. Ты сделала убийство из самоубийства, желая обвинить в этом черного археолога, но, по показаниям Вышинской, в убийстве могли обвинить тебя же! За это Вышинская и поплатилась жизнью. Ты застрелила ее из подводного ружья, словно рыбу какую-то.
– Чушь! Я не умею плавать!
– А это что?
Пилипенко показал, проведя кругом на вытянутой руке фото, на котором была изображена Лебедева в купальнике и с кубком в руках.
– Ты же спортсменка, – прокомментировал он, – у тебя разряд по дайвингу. И большой мастер подводной охоты.
– Как – подводной охоты? – удивился Жаров.
– Да очень просто! – Пилипенко обратился к Минину: – Покажите нам, господин эксперт, соответствующие документы.
Минин достал из своей папки листы. Сказал:
– Это посланные нам имейлом красочные дипломы и грамоты.
– А вот кубок твой они, понятно, прислать не смогли, – добавил следователь.
– Но ведь аквалангистом был художник! – воскликнул Жаров. – И снаряжение принадлежало ему.
– Точно, – сказал Пилипенко. – Призрак-убийца. Он не умер, отравленный грибным ядом, он превратился в зомби. Надел свой акваланг, вооружился подводным ружьем и застрелил Вышинскую. Нет. Это сделала ты, – он бесцеремонно ткнул пальцем в сторону Лебедевой.
Та опустила голову. Помолчав, сказала:
– Да, я это сделала. Я совсем запуталась. Это все было, словно какой-то кошмарный сон. Мне ведь много не дадут, правда?
– Это решит суд, – строго сказал Пилипенко. – Если манипуляции с веревкой примут как отягчающие обстоятельства, бесчеловечные действия над трупом, хоть и другим… Ну и, по разным смягчающим скостят. Я не судья. Не судите и судимы не будете.
Последние выводы
Клюев арестовал Лебедеву, и больше она не произнесла ни слова. Пилипенко и Жаров остались в павильоне вдвоем. Жаров с грустью смотрел, как фигуранты идут по павильону, теряясь в солнечных лучах на выходе.
– Вот и конец истории, – сказал Пилипенко. – Теперь я с уверенностью могу сказать, что проклятье древней гробницы действительно существовало.
– Что я слышу? Мой друг-материалист, наконец, поверил в такое!
– Тут и верить нечего. Есть то, что есть.
– Но ведь и гробница-то даже не древней оказалась!
– И что? Проклятье гробницы. Просто гробницы – не древней. Суть «проклятья» – заключим это слово в кавычки – в том, что все четыре смерти были связаны именно с ней, с этой небольшой и не очень глубокой ямой. – Он указал ладонью на раскоп. – Вероятно, как и в случае с Тутанхамоном. Все те люди, умершие от разных причин, могли умереть иначе – не случись в их жизни открытия века. Именно Тутанхамон свел их вместе и причудливым образом изменил их судьбы.
– Одно мне кажется в этой истории несовершенным, – сказа Жаров. – Ведь на плитках мастер под руководством Рудольфа выгравировал настоящие стихи Овидия, известные всему миру. Про резвого шалуна. Хотя под могучим оружием сам Овидий не подразумевал какой-то там бронзовый кинжал.
– А что?
Жаров смотрит на друга с удивлением. Сказал:
– Это между прочим, эротические стихи. Были когда-то даже запрещены. Да и сослали его на относительно далекий север как раз за все эти штучки.
– Да уж. Где нам дуракам чай пить. Мы ж не кончали литературных институтов имени Горького.
Жаров задрал нос, изображая загордившегося ребенка.
– Но ты, вроде, о другом начал, – сказал Пилипенко. – Почему несовершенна эта история?
– Потому что я бы на месте нашего умельца под руководством Рудольфа поступил иначе. Сам бы сочинил какие-нибудь стихи Овидия, – торжественно проговорил Жаров.
Пилипенко посмотрел на него исподлобья.
– Плачет, – сказал он. – Ой, плачет по тебе симферопольская психушка.
